– Увы, дорогой мой Дмитрий Филиппович: государь давно уже пожаловал меня орденом Андрея Первозванного…
При этом Борис Лаврентьевич коснулся кончиками пальцев серебряной с бриллиантами звезды ордена, сиявшей на левой стороне его мундира, а затем погладил восьмиконечную серебряно‑золотую, расположенную чуть ниже.
– Хотя поскольку я не военный, господа, то гораздо более дорог мне мой заслуженный Владимир.
Под облегченный шумок несколько расслабившихся сановников переволновавшийся Стаковский с грохотом рухнул в обморок вместе со стулом…
* * *
Челкин распустил всех чиновников через пару часов, оставив только четверых: командира гарнизона князя Селецкого, обер‑полицмейстера барона фон Лангсдорфа, министра иностранных дел Бочаренко и явившегося буквально перед закрытием заседания красного и запыхавшегося столичного генерал‑губернатора князя Карпинского, косноязычно бормочущего себе под нос невнятные оправдания.
Демонстративно не замечая заискивающих взглядов последнего, Борис Лаврентьевич нарочно вел беседу только с первыми тремя, дабы опоздавший до конца осознал всю глубину своего падения.
– Итак, – начал он, когда высокая дверь красного дерева с золотой инкрустацией закрылась за последним из ушедших, кланявшимся до самого порога. – Каковы наши дела в реальности? Сначала вы, Станислав Леонидович.
– В целом все обстоит именно так, как было изложено на Большом Совете, – сделав упор на слове «большом», генерал выразительно обвел взглядом пустые кресла, чтобы сделать различие между расширенным и узким, так сказать, интимным кругом особо приближенных «верных соратников», добрых чувств друг к другу, к слову сказать, не питавших. – Однако, хотелось бы заметить…
– Гвардия, – язвительно улыбнулся Челкин, понимающе покивав головой. – Проявила корпоративную солидарность?
– Так точно, ваша светлость! – отчеканил князь. – Гвардия практически полностью заняла нейтральную позицию, отказываясь выступать против бунтовщиков без личного приказа его величества. Понимают же, сукины дети, что он невозможен!
Светлейший снова задумчиво покивал и спросил:
– Почти? Значит, не все все‑таки решили отсидеться в сторонке? Кто‑то не боится замарать белые перчатки голубой кровью?
– Гвардейский Флотский экипаж, ваша светлость, – ревниво вмешался в разговор обер‑полицмейстер, в корне несогласный с тем, чтобы собеседником «полугосударя» был только Селецкий, не более чем тупой солдафон, по его мнению. Да и не только по его… – Остался верен присяге и выступил против инсургентов…
– Что ж, это хорошая новость. Значит, кроме армии мы можем опереться на этот полк. Вместе с казаками…
– Казаки, ваша светлость, увы, примкнули к большинству.
Челкин вперил в барона фон Лангсдорфа недоуменный взгляд:
– Но ведь ночью именно они отбили у бунтовщиков Николаевский вокзал?
– Так точно. Но затем, не то разобравшись в ситуации, не то поддавшись на провокационные речи, в полном составе вернулись в казармы, заявив те же претензии, что и остальные. Смутьянов, разжигавших страсти и призывавших поддержать инсургентов, кстати, никто не выдает.
– Предатели! – раздраженно буркнул Борис Лаврентьевич, поднимаясь из кресла и начиная расхаживать взад и вперед. – Никогда не доверял я этому полудикому степному воинству. Тоже мне «последние рыцари»… Что флотские?
Фон Лангсдорф сокрушенно развел руками: экипажи базировавшихся в Кронштадте и Ревеле военных кораблей придерживались примерно тех же взглядов, что и гвардия с большей частью армии.
– Но полиция, – ни к селу ни городу заявил он внезапно, – повсюду блюдет порядок неукоснительно. Светлейший уже переключил свое внимание.
– Иностранцы? – Вопрос адресовался министру Бочаренко. – Ноты, протесты, поддержка?
Толстяк пожевал губами, собираясь с мыслями, и ответил:
– Пока никаких тревожных сигналов из иностранных посольств и консульств не поступало. Не заметно также приготовлений посланников и их подчиненных к срочному отъезду из Санкт‑Петербурга…
– Я, на свой страх и риск, приказал утроить караул вокруг всех посольств, находящихся в тревожных районах, – не то похвастался, не то поспешил оправдаться обер‑полицмейстер, но Челкин не удостоил его даже взглядом, отчего он обиженно замолчал.
– Вчера вечером, еще до волнений правда, поступила нота протеста от Саксен‑Хильдбургхаузенского посланника, – добавил Бочаренко. – Но я посчитал, что требование немедленного освобождения и дипломатического иммунитета для князя Бежецкого может подождать до утра…
– Пустое, – отмахнулся Борис Лаврентьевич. – Благоверная нашего инсургента чудит… Посидит ее муженек в крепости, не цаца какая…
– А что, действительно бунтовщиками верховодит его абсолютный двойник? – обернулся он к фон Лангсдорфу, мгновенно позабывшему обиду, видимо вспомнив что‑то важное. – Насколько верна эта информация?
– Взятые в плен инсургенты… бунтовщики, – поправился барон, уловив изменения в тоне светлейшего, произошедшие после благоприятных известий из иностранных посольств, – утверждают в один голос, что это именно он, и никто иной…
– Бред, фантасмагория… Это непременно происки моих врагов из Таврического дворца. Срочно подготовьте телевизионное сообщение, опровергающее все злонамеренные слухи и домыслы. Снимите настоящего Бежецкого в каземате крепости и продемонстрируйте всем. По всем каналам! А этого самозванца сразу же по пленении– ко мне! Разберемся, тот ли это Бежецкий и Бежецкий ли вообще…
Откуда‑то издалека донесся мощный, но приглушенный расстоянием взрыв, заставивший жалобно вздрогнуть стекла, а всех присутствующих в зале замолчать.
Челкин помотал головой, будто отгоняя наваждение, и продолжил:
– А что у нас с Думой, господа?..
25
– Что‑то не нравится мне это…
Неожиданное препятствие в виде многокилометровой автомобильной пробки возникло, когда до цели оставалось рукой подать. Подобно десяткам обладателей разноцветных авто, откатив свой «Руссо‑Балт‑Вездеход» на обочину Московского шоссе, друзья, притихнув, пережидали армейскую автоколонну, серо‑зеленой змеей неторопливо вливавшуюся в Санкт‑Петербург, темной громадой нахохлившийся в нескольких километрах отсюда под исходящим зноем бесцветным небом.
– Похоже, страсти за время нашего путешествия изрядно накалились. – Петр Андреевич опустил стекло со своей стороны, и в прохладную кондиционированную атмосферу автомобильного салона широким потоком хлынул раскаленный, несмотря на ранний час, воздух, отвратительно воняющий бензином, резиной и еще бог знает чем техническим. – Не к теще же на блины армейцы собрались? Да еще с таким эскортом…
– Точно, – встрял Берестов, сосредоточенно шевелящий губами, будто пересчитывая про себя крытые защитного цвета брезентом армейские грузовики. – Такой компанией ни на блины, ни по грибы не ездят.
Вслед за кавалькадой грузовиков потянулись приземистые гусеничные машины, ощетинившиеся расчехленными орудиями и размалеванные камуфляжными разводами. Их было много, очень много…
– Ого! – обернулся к спутникам Чебриков. – Новгородскую бригаду подтянули. Смотрите, Владимир Довлатович, на борта бронемашин!
– Да вижу я, вижу, – ответил Бекбулатов. – Их эмблема мне хорошо знакома… Меня больше беспокоит, что все питерские радиостанции молчат с самой ночи. Я уже весь диапазон проверил: Москва, Варшава, Гельсингфорс в полном порядке, а на петербургских частотах один треск да шипение. Говорил я вам, Петр Андреевич, что непонятица эта мутная с безвластием долго не протянется…
Чебриков не стал возражать, также как парой часов раньше решил не посвящать товарищей в то обстоятельство, что поминальник его тоже не подавал признаков жизни – явление само по себе неординарное.
Двухдневное путешествие трех спутников, проходившее без сучка без задоринки, затормозилось в нескольких километрах от финиша, натолкнувшись на непреодолимое препятствие.
