Посередине этой небольшой комнаты стояла сама маркиза, разговаривавшая с аббатом Менилем; тут же находились две-три дамы и Дениза де Сент-Алэ.

Она сидела на кушетке возле одной из дам. Мой взгляд, естественно, устремился на нее. Одета она была во все белое, и я невольно был поражен ее детским видом. Высокий напудренный парик и жесткое, вышитое золотом, платье придавали ей некоторую величавость, но все же она была слишком миниатюрна, и я почувствовал даже легкое разочарование. Увидев меня, сидевшая около нее дама что-то сказала ей, и девочка вдруг вспыхнула, как кумач. Наши взоры встретились… Слава Богу, глаза у нее такие же, как у Луи! Она быстро потупила взор и еще мучительней покраснела.

Я подошел к маркизе поздороваться и поцеловал ее руку, которую она, не прерывая разговора, мне протянула.

– Однако такая власть, – продолжал аббат, пользовавшийся репутацией философа, – безо всяких ограничений! Если употребить ее во зло…

– Король слишком добр для этого, – улыбаясь, отвечала маркиза.

– Когда около него хорошие советники, конечно. А дефицит?

Маркиза пожала плечами:

– Его величество должен получить деньги.

– Но откуда? – спросил аббат, в свою очередь пожимая плечами.

– Король был слишком добр с самого начала, – продолжала маркиза с оттенком суровости. – Он должен был заставить их внести указ о налогах в реестр. Впрочем, парламент ведь всегда уступал. И теперь то же будет.

– Парламент – да, – отвечал аббат со снисходительной улыбкой, – Но нынче речь идет не о парламенте, а о Генеральных штатах.

– Генеральные штаты распускаются, а король остается.

– Могут возникнуть беспорядки…

– Этого не будет, – с тем же самоуверенным видом ответила маркиза. – Его величество предупредит их.

И, сказав еще два-три слова с аббатом, она повернулась ко мне.

– А, ветрогон! – произнесла она, ударяя меня веером по плечу и бросив на меня взгляд, в котором смешивались любезность и некоторая строгость. – Судя по тому, что мне передавал вчера Виктор, я даже не была уверена, что вы явитесь сюда сегодня. Вы уверены, что это вы сами?

– Мне свидетельствует об этом сердце, – отвечай я, прикладывая руку к груди.

– В таком случае приведите его в должный порядок, сударь. И, повернувшись, она церемонно подвела меня к дочери.

– Дениза, это виконт де Со, сын моего старого друга. Виконт, это моя дочь. Может быть, вы постараетесь занять ее, пока я продолжу наш разговор с аббатом…

Бедная девочка, очевидно, жестоко страдала весь вечер в ожидании этого момента. Она сконфуженно присела в реверансе; я стоял перед ней, держа в руках шляпу. Стараясь поймать сходство между ней и тем смуглым тринадцатилетним ребенком, каким я ее помнил, я вдруг неизвестно почему оробел сам.

– Вы изволили вернуться домой на прошлой неделе, мадемуазель? – спросил я наконец.

– Да, монсеньер, – шепотом отвечала она, не поднимая глаз.

– Для вас здесь все, должно быть, так ново.

– Да, монсеньер.

– Сестры в монастыре были, конечно, добры к вам? – снова начал я после некоторого молчания.

– Да, монсеньер.

– А вам не жалко было расставаться с ними?

– Нет, монсеньер.

Почувствовав, вероятно, банальность своих ответов, Дениза вдруг быстро взглянула на меня. Я заметил, что она готова расплакаться. Это привело меня в ужас.

– Мадемуазель, – торопливо сказал я, – не бойтесь меня. Что бы ни случилось, вам не надо бояться меня. Прошу вас, смотрите на меня, как на друга, как на друга вашего брата. Луи мой…

Не успел я докончить фразы, как вдруг послышался какой-то треск, что-то ударило меня в спину. Пошатнувшись, я почти упал девушке на руки. Кругом звенели стекла, кричали перепуганные дамы. Минуты две я не мог сообразить, что такое произошло, и очнулся лишь когда Дениза в ужасе схватила меня за руку. Обернувшись назад, я увидел, что окно сзади меня было выбито большим камнем, лежавшим тут же на полу. Он-то и ударил меня в спину.

Комната быстро наполнилась перепуганными лицами, и не успел я прийти в себя, как вокруг образовалась уже целая толпа, засыпавшая меня вопросами «что случилось?». Впереди всех был Сент-Алэ. Все говорили разом; дамы, стоявшие сзади и не видевшие меня, кричали, и мне было очень трудно рассказать все происшедшее. Впрочем, разбитое стекло и лежавший на полу камень говорили сами за себя.

В одну минуту зрелище погрома раздуло в целую бурю страсти, тлевшие под пеплом мнимого спокойствия.

– Долой каналий! – раздалось несколько голосов.

– Обнажайте шпаги, messieurs, – кричал кто-то сзади.

Несколько гостей, предводительствуемые Сент-Алэ, который горел желанием отомстить за нанесенное его дому оскорбление, бросились, толкая друг друга, к дверям. Гонто и два-три человека постарше пытались удержать их, но все их доводы были тщетны. Через минуту комната была почти пуста. Мужчины выбежали на улицу с обнаженными шпагами. Явилось с дюжину услужливых лакеев с факелами. Вся улица наполнилась двигающимися тенями и огнями.

Негодяи, бросившие камень в окно, конечно, убежали заблаговременно, и гости скоро стали возвращаться обратно: одни – сконфуженные вспышкой овладевшего ими гнева, другие – со смехом, третьи – с тайным сожалением о своих выпачканных башмаках. Многие, отличавшиеся более страстным темпераментом, продолжали еще кричать об оскорблении и угрожали мщением. В другое время все происшествие показалось бы пустяком, но теперь, когда нервы у всех были в высшей степени натянуты, оно получило крайне неприятный и угрожающий оттенок.

Пока гости отыскивали на улице виновников этого происшествия, в разбитое окно образовалась тяга. От движения ветра занавесь приблизилась к подсвечникам и разом вспыхнула. Ее удалось, однако, быстро сорвать. Тем не менее запах гари распространился по всем комнатам. Испуганные лица женщин, разбитое окно, запах гари – все это производило такое впечатление, как будто комната подверглась настоящему разгрому.

Меня не удивило, что Сент-Алэ, вернувшись с улицы, помрачнел еще больше.

– Где моя сестра? – спросил он резко, почти грубо.

– Она здесь, – отвечала маркиза.

Дениза давно уже подбежала к ней и крепко держалась за нее.

– Ее не ушибло?

– К счастью, нет, – отвечала маркиза, лаская девушку. – Жаловаться может только виконт де Со.

– Спасите меня от друзей, не так ли, монсеньер, – сказал Сент-Алэ с нехорошей усмешкой.

Это меня взбесило. Смысл, который он придавал этим словам, был ясен.

– Если вы предполагаете, – резко сказал я, – что я знал о таких выходках…

– Что вы что-нибудь знали? Конечно, нет, – с беззаботным видом возразил он. – Мы еще до этого не дошли. Невозможно предположить, чтобы кто-либо из присутствующих сделался сообщником этих негодяев. Однако это может дать нам хороший урок, господа, – продолжал он, обращаясь к окружавшим его гостям. – И этот урок говорит, что нам должно крепко держать свое, иначе мы все пропадем.

Гул одобрения прошел по комнате.

– Надо защитить наши привилегии.

Человек двадцать заявили о том, что они вполне с этим согласны.

– Выставить наше знамя! – продолжал оратор, поднимая руку. – Теперь или никогда!

– Теперь, теперь!

Кричали уже не одни мужчины, но и женщины. Вся комната с энтузиазмом вторила ему. Глаза мужчин блестели, слышалось их тяжелое дыхание, щеки загорелись румянцем. Здесь даже самый слабый приобретал влияние и кричал так же громко, как и другие.

Я никогда потом не мог дать себе полного отчета в том, что произошло, никогда не мог уяснить себе, было ли все это подготовлено заранее, или же вдруг родилось само собой, из охватившего всех энтузиазма.

Пока от раздававшихся криков звенели стекла, и все внимание было сосредоточено на маркизе де Сент-Алэ, он выступил вперед и театральным жестом обнажил шпагу.

– Господа! – воскликнул он. – Мы все одного образа мыслей, здесь у всех одни и те же слова. Так пусть у нас будет и единый образ действий. В то время, как весь мир сражается для того, чтобы завладеть чем-нибудь, мы одни думаем только о защите. Соединимся, пока не поздно, и докажем, что мы еще в состоянии бороться. Мы знаем о клятве в Jeu de paume 20 июня[10].