Дрожащей рукой я поставил чашку на стол и прикурил «монтекристо № 4».
— Я удивляюсь, ты когда-нибудь слышал об эмфиземе?
— Ты продолжай, продолжай.
— Это похуже аборта будет — для мужчины то есть — потерять яички, я уже не говорю о том, что это значило для Джины, его жены (бедняжка!). Вот назови любую арию Верди, и Джина запросто могла ее исполнить слово в слово, пока моет тебе волосы. А он уже по всем органам разошелся — этот рак яичек, — так что мистеру Марио живот разрезали и снова зашили — сделать ничего было нельзя. После него остались Джина и двое детишек. Дочка работает теперь в отделе парфюмерии «Ланвен» в «Холт Ренфрю» — вот почему я туда больше не хожу: своей фамильярностью она меня раздражает. Не люблю этого. Меня совершенно не радует, когда она меня при всех зовет по имени, как закадычная подружка, да так громко, что на том конце зала слышно. А младший, Мигель, стал поваром, и, по-моему, он совладелец ресторана «Микеланджело» на улице Монкленд. Ну, там — помнишь? — чуть-чуть пройти от кинотеатра «Монкленд». Я, когда была девчонкой, смотрела там «Навеки твоя Эмбер»[276] — папа сразу умер бы, если бы узнал. С Линдой Дарнелл, Корнелем Уильде и Джорджем Сандерсом, помнишь? — мне он ужасно нравился. Нам надо бы на днях попробовать сходить в «Микеланджело». Сильверманы были на прошлой неделе и говорят, там и недорого, и вкусно, и между столиками места достаточно. Совсем не так, как в этих твоих любимых бистро на Сен-Дени-стрит, которые, конечно, я понимаю, напоминают тебе Париж, ты заходишь и всех этих французиков тут же о себе оповещаешь, причем громко и по-английски, то есть, как всегда, напрашиваешься на неприятности. Я понимаю, это доставляет тебе массу удовольствия. Они подслушивают, и ты, естественно, устраиваешь представление, изображаешь из себя тупого толстосума — будто бы у тебя счет в швейцарском банке, а прочесть меню по-французски ты не способен. Я помню, как в тот раз ты проорал: «Что еще, к дьяволу, за pate? Что это такое?», произнеся это слово с ударением на первом слоге. Тебе очень в тот вечер повезло, что тебя не побили. Парень за соседним столом жутко бесился. А в «Микеланджело» Герб ел pasta у fagioli[277], а потом снова лапшу, только на сей раз lasagne по-соррентски. Собственный вес его совершенно не беспокоит, хотя, казалось бы, должен — на второй этаж взойдет, а как будто марафон пробежал. И от волдырей он из-за этого страдает. Даже и в области половых органов. Марша говорила мне: это кошмар, никакой жизни, особенно если пузырь вдруг лопнет. А Марша взяла салатик и телячьи котлеты по-милански — представляешь, это с ее-то щелями между зубов (когда мы вместе учились в школе «Юность Иудеи», она ни за что не соглашалась носить скобки), а ведь туда кусочки попадают, я просто не знаю, куда глаза девать. Однажды я проявила заботу, шепнула ей об этом, мы в тот раз были с двумя мальчиками в кафе «Мисс Монреаль»; я была с Сонни Апельбаумом, он хотел жениться на мне, и сегодня — ты только представь — я оказалась бы с мужем, разбитым болезнью Паркинсона. Я ей тихонечко так шепнула на ушко, а в ответ получила такой взгляд, такой взгляд, вот когда взглядом хотят убить, это тот самый случай, и я больше никогда ей об этом не заикалась. Однако ей все же не следует разговаривать с открытым ртом. Ах, прости, пожалуйста. Нет, я правда прошу прощения. В твоих глазах она идеал. На свадьбе у Ротштейнов ты танцевал с ней до упаду. И вы так липли при этом друг к другу, волосок между вами не просунешь. И не думай, будто никто не заметил, что вы где-то пропадали целый час вдвоем. Я знаю. Не надо мне это повторять. У нее немного закружилась голова, и ты повел ее пройтись у воды. Ага, конечно. Только вот согласитесь, сэр Галахад, что, если бы во время танца в обморок упала Норма Флейшер (она, кстати, толстая не потому, что ест много, — это у нее с эндокринной системой проблемы), ты бы и не посмотрел в ее сторону. Пройтись он ее повел. Повел ты ее в лодочный ангар. Ей такое не впервой, она на всех мужиков кидается, так что не думай, будто ты такой особенный. Надо было ей дать тебе открытку с номером, как с теми утками давали в парижском ресторане, куда ты водил меня, в этом, как его… «Тур д'Аржан».
…со счетом 5–2, но это может оказаться пирровой победой…
— Я тебе надоедаю?
— Нет.
— Тогда отложи газету в сторону, пожалуйста.
— Я и так уже отложил.
…пирровой победой, потому что Фил Гойет получил от Стэна Микиты удар клюшкой…
— Ты опять читаешь.
— Ты, кажется, начинала мне рассказывать сон.
— Я знаю, что я начинала тебе рассказывать, и расскажу, но все в свое время. Куда это мы так спешим? Вчера, между прочим, когда ты наконец вернулся, ты такой шум устроил! Судя по времени твоего возвращения, хоккей, видимо, длился восемнадцать периодов вместо обычных трех, а главное, как ты так сумел порвать рубашку, вот что мне интересно. Нет. Как раз это мне совсем не интересно. Но это мне напомнило — то есть твое поведение мне напомнило, — что я должна кое о чем с тобой договориться. В пятницу вечером мы идем к моим родителям встречать шабат[278], так вот на сей раз ты не отвертишься. Я понимаю, для тебя это тяжкая повинность, придется надеть костюм, зато отец специально для тебя держит виски лучших сортов. Да, вот еще что я забыла. В прошлый раз новая прислуга подала тебе его со льдом. Ей за это голову с плеч, правильно? А если без шуток, то это мне надо язык отрезать — сдуру сказала тебе, что мама не выносит, когда за столом свистят! И чтобы ты не делал этого ни там, ни где-либо еще. Никогда! А то садится вечером в пятницу со всеми за стол, мы еще не покончили с гефилте фиш[279], а он уже вообразил себя кандидатом на участие в «Шоу Эда Салливэна». Так что в эту пятницу — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не свисти ни «Спят-ка злые», ни «И бинго, и банго, и бонго! Прошу депортации в Конго», ни еще какие-нибудь идиотские песенки этого твоего Костыля Джонса[280]. Тебе смешно? Нашел наконец, над чем посмеяться? Ну и пошшел ты! Отцу скоро придут результаты биопсии, и если они окажутся положительными, я не знаю, что я сделаю, я, наверное, умру. Да, так на чем я остановилась?
— На том, что тебе шестнадцать, и у тебя косичка.
— Да, это в тот год было, когда мне исполнилось шестнадцать, и в честь этого события в синагоге давали обед с танцами. А я была в белом шикарном платье из магазина Бергдорфа Гудмана, в таких же белых перчатках, и шелковых чулках, и в туфлях на высоком каблуке. Отец как посмотрел на меня, у него даже слезы на глазах выступили. На этот обед пришел мистер Бернард с женой, пришли и Бернштейны, и Катански, и…
— А что подавали? — спросил я, угрожающе улыбаясь.
— Это ты уже издеваешься?
— Мне просто интересно.
— Ага, тебе интересно все, что важно для меня, — эту песенку я уже слышала. И ты никогда пальцем не тронул ни одной из этих твоих шикс, этих актрис так называемых, и вчера вечером не пил ни капли. Правильно? Нет, неправильно. Ну так вот: к твоему сведению, на тот обед распорядителем пригласили месье Анри, ради меня и на это не поскупились. Он сефард, еврей из Марокко, но не из тех, засаленных и грязных. Очень воспитанный, вежливый. Весьма умный. Представь его даме, так он ей ручку поцелует, но так, что в действительности даже не коснется. Потом вдруг оказалось, что его единственный сын — эпилептик, и это его подкосило. Он начал пить, и его бизнес пошел под гору. И не надо на меня так смотреть! Я-то тут при чем! Я знаю, да, это не мешает твоей работе. Пока, во всяком случае. Я бы сказала, это работа мешает твоему пьянству. Что же ты не реагируешь? Что мне надо сделать, чтобы выбить из тебя подобие улыбки? Встать на голову? Снять трусы, стоя в витрине магазина? Что-нибудь такое, чего эта молоденькая актриска, которую ты обожаешь, эта твоя Соланж не сможет никогда. Не сможет, потому что она, говорят, вообще их не носит, а я сейчас лицом к лицу как раз с тем человеком, который, я уверена, может подтвердить этот слух или опровергнуть. Да? Нет? Ну, не важно. Но в те далекие дни бизнес месье Анри процветал, и он занимался устройством праздников иногда даже не только у евреев. Его услугами пользовались старые вестмаунтские семейства, которые ни за что не позвали бы еврея, и даже такие культурные люди, как мой отец, заказывали ему устройство первого бала для своих дочерей и всякие другие праздники, о которых наверняка должны были написать в «Газетт». Ой, посмотрите на него! Он уже проявляет нетерпение. Хочешь сказать, чтобы я переходила к делу, так? А иначе ты скоро заявишь, что тебе срочно надо в туалет, и сбежишь, прихватив с собой газету, только я, между прочим, знаю, что сегодня ты там уже был, и знаю, с каким результатом. В следующий раз не забывай попрыскать дезодорантом, он для того и нужен, а ты не знал? Так вот знай. Не в каждую бутылку налито то, что пьют. Опять ни тебе улыбки, ни ха-ха. Ты, как всегда, не находишь все это остроумным. Только тебе позволено шутить. О'кей, о'кей. Тарам, тарам… да! Да, меню. Начинали мы с foie de poulet[281] — ее подавали в лодочках из огурца, а вокруг такие вроде как бы волны из маринованных патиссонов и лепестки цветов. Тетя Фанни не поняла, что это, и все съела — потом у нас это стало любимой семейной шуткой. Отец водил нас обедать в «Кафе Мартен», а там посередине стола всегда стоит ваза с цветами, так он каждый раз обязательно подмигнет нам и скажет: «Хорошо, что нет тети Фанни».
