Когда отмечали его прошлый день рождения, отец удивил нас тем, что отозвался на свое имя. Проказливой такой ухмылочкой. Мы принесли ему надувные шарики, бумажные шляпы, пищалки-свистелки и шоколадный торт. А Мириам с Соланж, вместе крепко подумав, родили идею, которая сперва показалась нам гениальной. Они наняли танцора-чечеточника, чтобы тот для него сплясал. Барни радостно хлопал в ладоши и громко подпевал:

Но тут Барни, пытаясь подражать движениям мистера Чукачакла, споткнулся и упал, да еще, оказывается, и обмочился, так что Соланж, Мириам и Кейт сбежали в коридор и там друг у дружки на грудях рыдали.

Помню еще один момент некоторого просветления. Отцу пришло письмо из Калифорнии. Я прочитать его не смог, а вот отец неожиданно прочел и долго потом плакал. Выглядело оно так:

Мать объяснила, что это письмо от Хайми Минцбаума, который несколько лет назад пережил тяжелый инсульт. Она вспомнила, как в 1961 году в Лондоне Хайми пригласил ее на ланч, во время которого заявил, что она просто обязана выйти замуж за Барни. «Только ты сможешь спасти этого обормота», — сказал он.

Позволив себе отступить от темы — чтобы немножко «занесло», как говаривал папа, — отмечу, что последние визиты в Монреаль меня не радовали. Не только из-за состояния, в котором пребывал отец, но и сам город, где я родился и вырос, производил весьма тягостное впечатление. С телефонной книжкой в руках я попытался найти кого-нибудь из старых приятелей и обнаружил, что, кроме двоих или троих, все переехали в Торонто, Ванкувер или Нью-Йорк — сбежали от разрастающейся межплеменной склоки. Конечно, на взгляд со стороны, особенно из-за границы, происходящее в Квебеке кажется смехотворным. Там действительно ходят по улицам взрослые мужчины, служащие «Комитета защиты французского языка», и каждый день, не покладая рулетки, измеряют размеры букв на уличных рекламных щитах — шрифт англоязычных надписей должен быть в два раза меньше шрифта франкоязычных и цветом чтобы ничуть не ярче. В тысяча девятьсот девяносто пятом году один особенно ревностный блюститель франкофонии («язычник», как окрестило таких местное арго) заметил в кошерной бакалее коробки с мацой, на которых надписи были и по-английски и по-французски одного размера; последовал приказ убрать запретный товар с полок. Правда, это вызвало такую волну протеста, что в девяносто шестом еврейской общине вышло специальное послабление: особым законом было разрешено выставлять на продажу коробки с одинаковыми надписями именно с мацой и только шестьдесят дней в году. Старый Ирв Нусбаум хихикал над новым правилом от души. «Слушайте здесь! — говорил он. — Марихуана, кокаин и героин запрещены тут у нас круглый год, зато как Песах, так еврейским наркоманчикам — пожалуйста. Шестьдесят дней в году можете себе хрупать свою мацу, не занавешивая окон и не запирая дверей. Кстати, вы не подумайте, пожалуйста, будто я лезу не в свое дело, но я-то знаю, как ваш отец хотел, чтобы его внуки получили правильное еврейское образование. Захотите устроить им поездку в Израиль — всегда рад помочь, все организую».

Рукопись отца вызвала у нас разногласия. Кейт была за публикацию, Савл настаивал на изменениях и сокращениях, а я колебался, удрученный необоснованно жестокими нападками на Каролину. Тут выяснилось, что сделать-то ничего и нельзя. Отец, оказывается, заранее договорился с издателем в Торонто. Мало того, дополнительным распоряжением к завещанию напрочь запретил какую-либо редактуру. Кроме того, как это ни странно, он назначил ответственным за публикацию рукописи именно меня. В результате долгих и тягостных переговоров с издателем было решено, что в тех местах, где я замечу явные ошибки и искажения фактов, я добавлю комментарии, что заставило меня корпеть над нескончаемым чтением. В связи с этим я получил еще два задания. Во-первых, мне разрешили перепечатать последние главы, написанные неверным, неразборчивым почерком — те, в которых Барни рассказывает, как он узнал, что страдает болезнью Альцгеймера (с того места, где описано, как они с Соланж приходят на консультацию к докторам Мортимеру Гершковичу и Джефри Синглтону). А во-вторых, я получил право добавить послесловие, которое затем должно быть одобрено Савлом и Кейт. Им это не понравилось. Мы поругались.

— Да ведь ясно же, что писатель тут я, — надулся Савл. — Кто, как не я, должен приводить в порядок черновик?

— Савл, я на эту работу не напрашивался. Если он выбрал меня, то я просто вынужден подчиниться, потому что его решение окончательно и обсуждению не подлежит. Кроме того — как он сам в этакой его снисходительной манере тут пишет, — я педант и скрупулезно все выполню. И на меня можно положиться в смысле исправления тех мест, где память ему явно изменяет.

— А вот у меня такое впечатление, — вмешалась Кейт, — что многие его так называемые ошибки — цитаты, приписанные там и сям не тем авторам, и тому подобное, — это на самом деле крючки и наживки, заброшенные как раз для тебя. Однажды он сказал мне: «Я знаю, как заставить Майка наконец-то добраться до Гиббона, Одена и множества других авторов. И моя система сработает несмотря ни на что».

— Между прочим, что бы он обо мне ни думал, многих из этих деятелей я уже читал. Но у нас есть одна проблема.

— С Букой?

— Ну вот, опять…

— Кейт, пожалуйста. Давай не будем. Он и мой отец тоже. Но когда он вновь и вновь пишет о том, как все время ждет, что Бука в один прекрасный день появится, он ведь очевидным образом лжет.

— Папа не убивал Буку.

— Кейт, нам так или иначе придется смириться с тем фактом, что папа был не совсем таков, каким прикидывался.

— Савл, замолчи! Ты этого не говорил, и я этого не слышала.

— Черт! Черт! Черт! Как он мог такое содеять!

— Да очень просто: он не делал этого.

Я поставил вопрос ребром перед Джоном Хьюз-Макнафтоном.

— Как правило, — сказал он, — адвокат своего клиента о подобных вещах не спрашивает. Ответ может быть непродуктивен. Но Барни много раз настаивал на том, что показания, которые он дал О'Хирну, — самая что ни на есть неприкрашенная правда.

— Вы верите ему?

— Жюри из двенадцати ничем не запятнанных мужчин постановило считать его невиновным.

— Но сейчас появилась новая и тяжкая улика. Мы имеем право знать правду.

— Правда состоит в том, что он ваш отец.

Наш отец, пока не был низведен до состояния чуть ли не растения, отбрасывал длинную тень. Муж Кейт, например, в его присутствии всегда терялся и поэтому не любил принимать его у них в Торонто. Жалкое нынешнее состояние Барни вкупе с тем, что Кейт мало-помалу, неохотно, но все же начинает смиряться с фактом совершенного им деяния (хотя впрямую она этого не признает, может быть, никогда), послужило толчком ко все большему их сближению. Однако что-то в ней надломилось и очень просит починки. Впрочем, появление у нее ребенка, сына, много способствовало восстановлению ее солнечного характера. Сына она назвала Барни.

Не прошло и нескольких месяцев после обнаружения на вершине горы Монгру костей Бернарда Московича, как политические взгляды моего младшего брата неожиданно поменялись на противоположные. Он вдруг вернулся к левым убеждениям своей юности и стал печатать полемические статьи теперь уже в таких журналах, как «Нейшн» и «Диссент», которые раньше считал гнусной помойкой. Савл горячо возражает, но я убежден, что его обращение произошло вследствие того, что он не видит более нужды в соперничестве с отцом. Мириам, которая ходит теперь с палочкой, просила меня не упоминать ее в этом послесловии — помимо того, что они с Блэром удалились от дел и живут теперь в коттедже поблизости от Честера, на острове Новая Шотландия.