Сент-Поля я не любила. Он обладал большим умом, но умом, насквозь пропитанным коварством и человеконенавистничеством. На мою нелюбовь хитрый злодей отвечал взаимностью, я же не пропускала возможности нелестно отозваться о нем.

– Сент-Поль служит всем, кому может, – усмехнулась я, – и изменяет всем, кому служит. Вы знаете забавную историю с его послами Людовику? Король спрятал за ширмой послов герцога Бургундского в то время, как сент-полевские всячески поносили перед троном Карла. Людовик прикидывался глухим, просил повторить погромче, а те кривлялись, передразнивая герцога. Король потешался вовсю.

Я знала, что через несколько лет Коммин переметнётся к Людовику и после смерти короля напишет мемуары, которым суждено будет стать бестселлером Средних веков. Собственно, чтение этих трудов и подвигнуло меня отправиться во Францию, и я всегда откровенно говорила с Коммином, подсказывая ему порой то, что он сам же напишет.

– Я прервала вас, мой друг. Что же это за счастливый случай, который спас нашего герцога?

Ему лет двадцать пять, хорош собой, безрассудно смел, что для нашего правителя самое главное. Беден, вернее, разорён. Обычная история: мотовство, война с соседями – и семья становится нищей, но гордой воспоминаниями. Карл, конечно, сейчас облагодетельствует их. Малый-то, видно, не дурак – не распространяется о том, что спас Карла от плена, только скромно отвечает, что был, мол, рядом с герцогом. Поднадоели мне, честно говоря, эти искатели рыцарской славы. В голове опилки, редкий из них грамотен, расписаться не умеют. И только две вещи торчат в вечной готовности – копье и… – Коммин осёкся и лукаво посмотрел на меня.

Я нахмурилась, ударила его веером по руке, наказывая за вольность, и подумала: «Знал бы ты, каких трудов мне стоило привыкнуть к тому, что от них несёт, как из конюшни, ведь моются только по случайности в какой-нибудь переправе. А сморкаются, плюют, испускают воздух из желудка и кишечника!»

– Какая прелестная у вас причёска, мадам! – Филипп де Коммин отвесил комплимент, льстиво заглаживая неучтивость.

Комплимент был не из куртуазных. Впрочем, от Коммина я не требовала витиеватых восхвалений. Напыщенными возвеличиваниями моей небесной красоты занимались другие. Но обращение «мадам» компенсировало скудость комплимента. «Мадам» называли только жену, или мать короля, или жену старшего сына короля. Я не имела права на подобное обращение, и его употребление говорило о высшем, хотя и тайном, почтении Коммина.

Моя причёска в тот памятный вечер заслуживает отдельного упоминания. Дамы нашего времени носили на головах геннины – высокие конусообразные уборы, вроде колпаков у сказочных колдунов, звездочётов и фей. На геннин крепилась накидка типа фаты. Чем знатнее дама, тем выше ее геннин. У жены Карла Смелого Маргариты колпаки больше метра, приходилось специально прорубать двери, увеличивать проем. Таскать на голове длиннющий конус – удовольствие ниже среднего. Я помнила по иллюстрациям книг периода учёбы в Московском университете, что в моду войдут новые причёски. Вот я и стану их основоположницей!

Заплела две косы и уложила их вокруг ушей. Отчаянно смахивало на бараньи рога. Надо лбом закрепила черную креповую фату (дань трауру), которая спадала почти до пола. Черный цвет считался грубым и неизысканным. Но у меня шились несколько черных платьев с гофрированными белыми воротничками и вставками, расшитыми драгоценными камнями. Платья обещали быть траурными и одновременно соблазнительными. Я не хотела более обременять себя замужествами, собиралась играть безутешную вдову с креном в религиозность. Но не ходить же мне как монашке!

– Что же теперь? – вернулась я к предмету нашего разговора. – Значит, Людовик победил.

– О нет! – усмехнулся Коммин. – Лиге удалось захватить города Нормандии – опоры короля. И он сдался, ублажает теперь наших синьоров, раздаёт провинции. Герцогу досталась Пикардия, и Карл сделает своей столицей Перонн. Мы переживаем время величайшего унижения короля.

– Знаете, Коммин, мне жалко короля. Конечно, подлый, хитрый, трусливый, но он делает благое дело. Покончить с разрухой, вечными усобицами, разбоем можно только в сильном едином государстве.

– Я как-то сказал Карлу, что он не хочет, чтобы во Франции был король. И что он мне ответил? «О, я хотел бы, чтобы во Франции был не один, а шесть королей!»

– Он только и мечтает примерить королевскую корону! Шесть королей – это такое же уродство, как шесть носов на одном лице.

– Меня всегда восхищало ваше остроумие!

– Дарю вам эту мысль в обмен на…

– Помню, помню, помню! – Филипп склонился к моей руке и поцеловал. – Нем как рыба!

Филипп давно, в начале нашей дружбы, дал слово не распространяться о моем остроумии. Женщине могли простить бытовые и царедворские (что почти одно и то же) интриги, мотовство и растранжиривание богатства (только на туалеты и украшения), но никогда бы не простили острого, превосходящего мужской ума. Коммин был исключением, поэтому я с ним дружила. Он хранил тайну моего ума не по благородству души, а потому, что получил право приписывать себе мои ядовитые словечки, высказывания и прогнозы.

Мы просплетничали весь день, и, уезжая, Коммин сказал мне, что Карл Смелый сокращает мой траур до одного месяца и желает видеть меня в Перонне.

Коммин! Старый проныра! Он и приехал, чтобы донести распоряжение герцога! Приготовил шпильку напоследок! Наслаждался, видя мою обескураженность и растерянность.

Где вы, русские люди двадцатого века? Как славно было с вами, простыми, честными и безыскусными! Но пресно, скучновато. А теперь – страстей хоть отбавляй. Люди последующих веков, окажись они в эпоху романтического рыцарства, были бы поражены бесконечной вереницей измен, предательских отравлений и всяческих низостей. Романтики – пшик! Постоянное восхваление чести и верности не мешало многим рыцарям промышлять грабежом и разбоем. И в отличие от легендарного Робин Гуда, им в голову не приходило отдать награбленное бедным.

Безрассудный в битвах, Карл и в мирной жизни был прямолинеен и запальчиво упрям. Когда я приехала ко двору, он сразу же заявил, что собирается выдать меня за своего нового фаворита. Мы разговаривали в личных покоях, куда только шут герцога мог входить без доклада. Он и присутствовал при аудиенции. Я умоляла Карла не торопиться, напоминала, что он уже не опекун мне, грозила постричься в монахини, но противные доводы, как всегда, только укрепляли настойчивость герцога в достижении собственных замыслов.

– Ты похоронила двоих мужей! – кричал он на меня. – Двоих! Одумайся, несчастная, ведь ты уже далеко не молода, скоро тебе двадцать исполнится.

Мне уже исполнилось двадцать два, и о старости я не задумывалась даже в минуты отчаянной хандры.

– Монсеньор! – Я молитвенно сложила руки. – Хочу совершить святое паломничество. Прошу вас не торопиться с решением!

– Надо, надо ей помолиться о приплоде, – мерзко ухмыльнулся шут. – Двум благородным рыцарям не удалось оплодотворить графинюшку. Может, епископу повезёт?

Пока я раздумывала, наслать мне на шута проказу, сифилис или икоту, Карл тоже обратил на него внимание.

– Если тебе не по нраву герой-рыцарь, выдам тебя за своего шута! – в запальчивости воскликнул Карл. – Ни в каком монастыре не укроешься! Ты меня знаешь!

– А зачем жениться? – состроил гадкую рожу шут. – Графиня доказала в двух замужествах, что ее наследники не торопятся на свет. Риску нет наплодить шутят.

– С чего ты решил, что можешь человеческих существ на свет производить? – прошипела я. – От тебя только змеи да скорпионы пойдут.

Стала препираться с шутом, чтобы дать герцогу время остыть и воспринять мысленное заклинание. Но мои способности не безграничны, и внушать что-либо человеку, который считает себя божеством, все равно что делать массаж дубовому столу. Мое гневное послание вывернулось в мозгу герцога странным капризом, который он и произнёс беспрекословным тоном:

– Назначаю турнир в вашу честь. Победитель получит вашу руку. А если вы откажетесь нам повиноваться, мы отдадим ему все ваши земли, все ваше имущество. И уж тогда будет зависеть от его великодушия, сколько мой вассал захочет уделить вам для поступления в монастырь.