– Лапушка, устала?

– Ага… Моя усталость называется – Big Apple... Идиотизм! – я вымученно улыбнулась.

– Что-то случилось?

– Нет, – соврала я, – гуляла в Центральном парке, собирала материал для статьи.

Леша наполнил бокалы шампанским и достал из кармана пиджака бархатную коробочку. «Tiffany» – это название тогда мне ни о чем не сказало, а фильм «Завтрак у Тиффани» я не видела. Внутри на атласе лежали три жемчужных слезки. Серьги и подвеска.

– Завтра рано утром у нас экскурсия, а в пять вечера мы улетаем. Может, пойдем, погуляем, попрощаемся с городом?

– Нет, я не хочу. Душ и спать.

Муж вынес меня из душа в махровой простыне и нежно уложил на кровать. Погасив свет, лег рядом, и я прижалась к нему. Я думала, что всю ночь буду плакать…

А за окном шумел город. Это был чужой город. Это был Женькин город. Это был город, который я возненавидела.

Рано утром мы поднялись всей группой на одну из башен-близнецов. Нью-Йорка. Чужой город расстилался внизу колючим ковром своих небоскребов, зеленым пятном Центрального парка. Ярко светило солнце, отражаясь в воде залива со статуей Свободы. А небо над нами было цвета индиго.

Где-то там, внизу, в переплетении улиц, всех этих стрит и авеню, ходил Женька.

Я подошла краю и встала на железное ограждение. Секунда – и я, раскрыв руки, словно крылья, прыгнула вниз. Маленькой синичкой я кружила над этим удивительным городом. Пролетев через Бруклинский мост, оказалась на русской торговой улице на Брайтон Бич. Покружив немного, я подлетела к окну над хлебным магазином и села на форточку.

В комнате сидел Женька со своей женой и ее родителями. Я цвиркнула, чтобы обратить на себя внимание. Женькина жена вскочила из-за стола.

– Кыш! Кыш! – замахнулась она на меня кухонным полотенцем.

Я вспорхнула с окна, форточка захлопнулась, окно закрыли плотные жалюзи. Голова у меня закружилась, и я упала в цветочницу, прикрепленную к подоконнику. Упала и запуталась в пожухлых и пыльных цветах…

Кто-то теребил меня за плечо. Я открыла глаза.

– Что тебе снилось? Ты так стонала, – сказал муж. – Пристегнись, уже заходим на посадку.

Москва встретила нас снегом с дождем. И машиной скорой помощи.

У меня началась неукротимая рвота. Оказывается, я была на четвертом месяце беременности, но по молодости свою тошноту списывала на жару и духоту. И беременная собралась бежать к Женьке. Дура.

В начале февраля я родила сына, а Женька остался там, далеко в прошлой жизни, где-то в духоте и шуме большого и чужого города. Я приучила себя думать, что он улетел на Марс, но вот теперь, возникнув из небытия, он спутал все карты моего счастливого пасьянса.

Еще в детстве папа подарил мне подзорную трубу с цейссовской оптикой, и, сидя с Женькой на чердаке его дачного дома, прижавшись друг к другу и чихая от пыли, мы искали эту красноватую точку в бездонном иссиня-черном августовском небе. Тогда же, в восьмом классе, мы поклялись друг другу в вечной любви, решив пожениться, когда нам стукнет по восемнадцать. А вот поцеловаться постеснялись. Ткнулись носами друг другу в щеку – и все…

От одного этого воспоминания по телу пробежали мурашки, и снова захолодило под сердцем, там, где притаилась давно затянувшаяся рана-обида, словно я опять расчесала ее до крови, и закрутились в голове слова, которые никогда не были сказаны, и выступили слезы, соленые, горючие, так до конца и невыплаканные.

За тридцать лет я ни разу ни с кем не говорила о Женьке. На эту тему было наложено табу. Леша не заговаривал о нем, а с друзьями я сама не решалась. Моя счастливая семейная жизнь и творческая работа не давали повода говорить о своей первой любви, и постепенно мне стало казаться, что время задернуло прошлое плотным пыльным занавесом.

Словно кошка, я потихонечку зализала свою рану, но, как сейчас выяснилось, она только затянулась тоненькой кожицей. Вначале мне иногда снился Брайтон Бич, и мужчины в толпе, как будто с Женькиным лицом. Я окликала их беззвучно, но все они проходили мимо меня, словно не видели или не узнавали. А потом сны прекратились.

Но вдруг пыльный занавес упал, и я оказалась незащищенной от своих мучительных воспоминаний, от оставленной в прошлом боли.

Вот об этом я и собиралась рассказать Митьке сегодня вечером, чтобы оборвать тоненькую ниточку, на которой еще болтался камень обиды в моей душе.

Допив свой фреш, я расплатилась и пошла к машине.

Малиновый куст, мой любимый малиновый куст встретил меня легким шелестом начавших уже подсыхать листьев. Весной большие, разлапистые – от летнего зноя, дождя и ветра листья словно съежились к концу августа. Несорванные ягоды будто усохли от тоски за две недели моего отсутствия.

Иногда мне кажется, что малиновый куст, как и я, грустит в преддверии грядущей осени, холодных дождей и ему жаль расставаться со своими красивыми листьями, которые радовали свою хозяйку таким длинным и таким молниеносно проносящимся летом.

Когда я только вышла замуж, Леша, узнав историю малинового куста, расчистил мою потаенную полянку в старом малиннике и построил там чудесную беседку. Разъезжая по миру, он привез откуда-то из Южной Америки саженцы плетистой малины, и они за один год увили беседку, укрывая меня о посторонних взглядов. И если я ухожу туда, то никто не смеет меня беспокоить. Не было и нет лучшего места для любимого занятия, здесь мне в голову приходят самые необыкновенные сюжеты, и порой я засиживаюсь за полночь, не в силах оторваться от ноутбука. А неуемное воображение подбрасывает все новые и новые картины. Наверное, место, на котором стоит моя и только моя беседка – заколдованное, или мой муж – волшебник?

Весной, когда прилетают скворцы в наш сад, а куст еще только выбрасывает первые побеги, нежный майский ветерок звенит в беседке, подпевая посвисту скворца. И сердце почему-то сладко щемит от сознания убегающего времени, щемит так, что слезы выступают, будто соринка попала в глаз.

Потом эта прозрачная печаль рассеивается, перемешиваясь с запахом жасмина и сирени, и падает на землю розовыми лепестками, что роняют отцветшие яблони в нашем саду.

Май своими пьянящими ароматами всегда навевает мне новые сюжеты. И уже к середине июня эти сладко-щемящие чувства заставляют меня открывать ноутбук. И новые строчки сами собой так и выскакивают из-под моих проворных пальцев. Июль с ароматом малины и нежным шелестом листьев всегда дарит мне удивительное вдохновение.

Но вот лето кончается. Палевой жемчужной дымкой пронизаны деревенские сады в августе. А воздух настоян на сладко-пряном запахе яблок штрифлинга, «штрифеля», как говорят у нас в Таганькове.

Бабушка, присевшая на крылечке, уж в который раз пытается мне объяснить, что Бабье лето – это Божья благодать, а я по молодости своей этого просто не понимаю.

Ничего, придет время, пойму. И до времени этого осталось совсем немного.

Как ты права, бабуля!

Или оно уже пришло, мое Бабье лето?

Сегодня я соберу последние в этом году ягоды малины. Самые вкусные, потому что куст словно хочет напоследок одарить меня всеми ароматами и вкусами, которые накопил за лето. Скоро, совсем скоро облетят с него обрамленные желтой каймой листья, ведь осень уже стучит своим сухим жилистым пальцем в окно.

С такими мыслями я сидела на ступеньках беседки. Чашка с чаем в моих руках подрагивала, мне было не по себе.

Всего час назад, свернув с шоссе, я проехала мимо Женькиного дома. Вернее, мимо того, что раньше было домом.

Бабушка говорила мне, что дом продан, однако утаила, что Женька прилетел в Москву. Не знала? Или они все дружно сговорились не беспокоить меня?

Крыша Женькиного дома была разобрана. И не было больше заветного чердачного окошка. Разбитая полукруглая рама валялась поверх кучи мусора, приготовленного на вывоз. Мне было больно смотреть на это.