— Может быть, просто слишком велико расстояние, — предположила Элина.
— Анэрэт вайи не имеет ограничений по расстоянию. Точнее, не имел в прежнем мире, и какое-то время я еще надеялся… Но из ваших разговоров я понял, что зурбестанская магия может воздействовать на внешний немагический мир. Так что все это означает только одно — я действительно последний эльф на свете, и со мной наша раса угаснет навсегда.
Он говорил печально, но спокойно; это открытие не стало для него шоком, он давно подозревал, что дело обстоит именно так, а позволять надежде слишком уж увлечь себя он разучился еще в луситском лесу.
— Но здесь есть и положительный момент, — добавил он бодро. — Я несколько раз посылал отсюда свой зов во все стороны света, и маги не засекли его. Конечно, анэрэт вайи обращен к эльфам, и по идее никто другой не должен его слышать… но маги могли бы, если бы, опять-таки, задались такой целью. Но они слишком беспечны, они, как видно, не ожидают магического противодействия внутри Зурбестана — и уж тем более эльфийского… А значит, узконаправленный сигнал, управляющий птицей, тем более останется для них незамеченным.
— А почему вам необходимо увидеть птицу, чтобы получить контроль над ней? — Элина охотно переключилась в практическую плоскость. — Если эльфа можно было позвать, и не видя его, а вы говорите, что тут задействована одна и та же магия…
— Как раз потому, что птица или зверь — существа немагические, и не услышат зов, обращенный просто в пространство, если не направить сигнал прямо на них.
— Ну что ж, значит, нам действительно лучше засесть у окон и смотреть в небо. Жаль, что дома закрывают изрядную часть обзора, особенно эта пирамида… Пойду позову остальных. Надеюсь, что с недоверием наконец покончено.
Эйрих, впрочем, даже и выслушав Элину, не воспылал желанием выдать эльфу тайну подземелья.
— Допустим, все это правда и он полностью на нашей стороне — но что, если маги все-таки засекут его, схватят и допросят? Тот, кто лучше владеет магией, более уязвим для нее, так что им не составит труда вытянуть из него все. Впрочем, не думаю, что они остановятся и перед банальными пытками, если почувствуют, что их замысел под угрозой — о, разумеется, исключительно ради будущего блага всего мира!
— Он уже знает, что в доме есть нечто, что мы скрываем, — возразила Элина, — а узнав это, маги быстро доберутся до истины.
Эйрих нехотя признал этот довод, и Йолленгел был посвящен в тайну, оставившую его, впрочем, достаточно равнодушным — ведь он был неграмотным и ничего не смыслил в науке вообще и в химии в частности.
Артен так и не пожелал подняться из библиотеки, заявив, что для такого дурацкого занятия, как высматривание птиц в окна, троих более чем достаточно. Неизвестно, оказался ли он прав, и занятие действительно было дурацким, или же для успеха не хватило как раз его пары глаз, но в тот день продолжавшиеся до самого заката наблюдения так ничего и не дали.
На следующее утро они снова какое-то время без толку просидели у окон, а затем эльф все-таки вышел наружу. Полтора часа спустя он окликнул от окна Элину.
— Есть! — радостно сообщил он, стоя снаружи и оставаясь невидимым. — Это действительно орел или беркут, я плохо разбираюсь в нелесных птицах. Я поднялся на башню и увидел его в небе…
— Где он? — нетерпеливо спросила графиня.
— Я закрыл его в какой-то глухой комнатушке башни. Давайте письмо.
Графиня позвала Эйриха, который был явно не в восторге от того, что не может привязать письмо сам, и долго объяснял эльфу, как завязать тесемку крепким и надежным узлом, исключающим потерю драгоценного документа. Прошло около сорока минут, прежде чем Йолленгел спрыгнул на пол с подоконника, вновь становясь видимым. Выглядел он совершенно измочаленным — за короткое время ему пришлось дважды подняться по лестнице на высокую башню, да еще бежать всю обратную дорогу, чтобы вышедший из-под контроля на время использования невидимости пернатый посланец не успел улететь слишком далеко. Однако отдыхать Йолленгелу было некогда. Эйрих тут же усадил его за стол, на котором была разложена карта — Эйрих сам рисовал ее во время перехода через горы. Первым делом эльф восстановил контроль над своим подопечным — теперь, когда он настроился на птицу, на небольшом расстоянии он мог отыскать ее и без визуального контакта. Затем лицо его обрело отрешенное выражение. Нельзя сказать, что он полностью впал в транс — он мог коротко отвечать на задаваемые вопросы, и взгляд его, устремленный куда-то вдаль, периодически опускался к карте — однако бОльшая часть его сознания находилась теперь не здесь, а в небе над Бхиланайскими горами.
Путь крылатому гонцу предстоял неблизкий. Час проходил за часом, а эльф все сидел за столом в той же позе. Люди ушли на обед, затем вернулись с долей Йолленгела; Элине пришлось кормить его с ложки, что ей не слишком понравилось, но она утешила себя мыслью, что это подобно заботе о раненом боевом товарище. Потом Эйрих помассировал эльфу одеревеневшие мышцы плеч и спины. Птице тоже приходилось несладко — один раз Йолленгел позволил ей ненадолго присесть отдохнуть и напиться из горного ручья, но отпустить ее поохотиться он не мог — на таком расстоянии, раз утратив контроль, он уже не сумел бы его восстановить. Для того же, чтобы успешно охотиться под контролем, нужно было бы, чтобы контролирующий сам был птицей, со всеми ее рефлексами и повадками.
Прошел ужин. Солнце скрылось за вершинами гор, и стало быстро темнеть. Эльф сидел очень бледный, и все лицо его было в мелких бисеринках пота. Он не мог спать сам и позволить это птице, ибо, опять же, безвозвратно потерял бы управление. Эйрих и Элина уселись по обе стороны от Йолленгела, чтобы тормошить его и приводить в чувство, едва голова его начинала клониться набок. Им и самим приходилось бороться со сном, хотя нельзя сказать, чтобы такое испытание было для них непривычным. В общем, в эту ночь в доме спал только Артен, и ему снилось, как он читает доклад о Зурбестане на заседании Тирлондского Королевского Научного Общества, а в президиуме сидят анатомированные зомби и одобрительно кивают пришитыми головами.
Утром Йолленгел был уже на грани обморока. Лицо его, уже даже не белое, а какое-то серое, походило на лицо мертвеца даже больше, чем у наполнявших город зомби, пульс был редким и слабым. Эйрих то и дело совал ему под нос какое-то снадобье с резким запахом; он пытался также подбадривать Йолленгела массажем активных точек, но, очевидно, расположение таковых у эльфов отличалось от человеческого. Когда первые лучи солнца пробились в окна комнаты, лицо Йолленгела вдруг напряглось, дыхание участилось — он словно устремился куда-то в последнем рывке. Затем губы расплылись в блаженной улыбке и, что-то промычав, эльф повалился на стол.
Эйриху пришлось провозиться несколько минут, прежде чем он убедился, что Йолленгел вне опасности. Эльф, впрочем, так и не пришел в себя — обморок перешел в глубокий сон. Следом отправились отсыпаться и Элина с Эйрихом; принц едва добудился их к обеду.
Йолленгел проснулся только к вечеру и сообщил, что ему удалось дотянуть до тургунайского разъезда в степи. Птица упала прямо под ноги лошадям — упала, должно быть, уже мертвой. Что ж, теперь оставалось лишь ждать и надеяться.
После того перенапряжения, которое перенес Йолленгел, он еще несколько дней не мог пользоваться магией — а следовательно, и выходить из дома. Но он особенно и не рвался в город раскаленного камня, пыли и мертвецов и с куда большим удовольствием проводил время, беседуя с Элиной, которая, наконец, тоже нашла себе собеседника. Правда, теперь роли их поменялись: если прежде говорил в основном эльф, а графиня конспектировала, то теперь, напротив, она рассказывала Йолленгелу о своей пока еще не длинной, но уже достаточно богатой событиями жизни, об истории и укладе западных королевств и, разумеется, о подвигах своего отца.
Прошло три недели. Несмотря на то, что каждый день Артену и Эйриху открывались все новые поразительные факты, теории и догадки зурбестанских ученых, все это пока что не могло приблизить их к победе над магами. Впрочем, Эйрих заранее распорядился не съедать, а откладывать выдававшиеся пленникам лепешки, дабы у них были сухари на тот случай, если предоставится возможность бежать. Учитывая, что им и так приходилось делить три порции на четверых, они теперь — ну, не сказать чтобы голодали, но, вставая из-за стола, уже не чувствовали себя вполне сытыми.
