Неучтенный, никем не замеченный груз в подполе хижины — вот ее оружие. От шкатулки с утаенными драгоценностями пиратских жертв разило застарелым страхом: много лет Энрикильо, понимая, что ходит по канату над штормящим морем, копил незаконную добычу и, словно дракон, складывал в своем логове золото и камни. Хотел откупиться от команды и зажить, как джентльмен. «Всякого проявившего трусость или утаившего часть общей добычи команда высадит на необитаемый остров с бутылкой пороха, бутылкой рома, бутылкой пресной воды и заряженным пистолетом» — будто заклинание, твердила Кэт. Пираты и так недовольны ее присутствием на корабле, ибо сказано в соглашении: «Любой, кто проведет на корабль женщину, будет казнен». Тогда они позволили капитану нарушить шасс-парти. Второго нарушения твои головорезы не простят. Тебя вздернут, Индейский Ублюдок, а я буду жить. Я не отправлюсь на дно озера, соленого, как женские слезы. Ты был неумолим, швыряя связанных пленниц в вечно раскрытую пасть Лаго-Энрикильо. Я буду неумолима, швырнув тебя в пасть пиратам, звереющим от вынужденного безделья в глухой дыре Кюль-де-Сак.

Она успела первой. По приговору команды капитан был казнен через повешение. Не на рее и не на первой попавшейся ветке, а все-таки на виселице — на топорно сколоченной, но виселице. Все потому, что по берегам любимого озера Индейского Ублюдка росли лишь огромные кактусы да низкий кустарник, а до корабельной реи было далеко. Предательницу Кэт оставили членом команды, когда она отказалась от своей части богатств Бастардо дель Индио и со слезами на глазах объяснила: она сделала то, что сделала, не корысти ради, а из верности пиратским законам. Слезы были фальшивыми, верность — тоже. Кэт твердо решила: суша — неуютное место для одинокой женщины. Хватит с нее веселых домов и непредсказуемых клиентов. Куда выгодней (и для здоровья полегче) стать любовницей квартирмейстера, давным-давно положившего глаз на Кэт.

Квартирмейстер был рад-радешенек такой подружке. Он не знал, насколько осложнит его работу с парусами и такелажем камушек, лежащий у Китти во внутреннем кармане грубой моряцкой куртки…

Вот, значит, какими слезами плакала Кэт у подножья капитанской виселицы, вздохнула Катерина. Она уже не помнила истории своего предательства, рассказывая об Энрикильо Маме Лу. И даже имени Энрикильо не помнила.

Зачем Кэт помнить подробности? — изумленно произнес голос. Она помнила, как плакала по капитану, как ей не везло потом, как угодила на виселицу, повторив судьбу злосчастного Бастардо — и к чему ей увязывать эти события в причинно-следственную связь? Чтобы мучиться сознанием вины?

Не путай меня, строго подумала (а как это иначе назвать?) Катя. Я тебе не верю, Мурмур.

Я не Мурмур, не Мурзик и не Барсик, все так же мягко отвечал голос. Ты меня не узнаешь? А ведь мы довольно давно знакомы. И ты даже отказалась от мысли сдать меня в ломбард.

Катерина онемевшими, трясущимися руками раздвинула хлам на туалетной полочке. В углу, припорошенный не то пылью, не то пудрой, не то и тем, и другим, посверкивал Глаз Питао-Шоо. Дар трех индейских богов, обращающий в тлен и вещи, и идеи, и даже идеи вещей. Это его мысли открылись Кате, едва она попала в мир, где мысли материальней плоти.

Плоть, плоть, всегда плоть, сказал Камень. Сколько же вы думаете о своих телах — это уму непостижимо! Иногда я сомневаюсь: есть ли в вас что-нибудь кроме плоти? Да не только я, вы и сами в этом сомневаетесь. И досомневались-таки: боги ходят между вами, незамеченные, неузнанные и опасные. Я еще понимаю — игнорировать собственных демонов: прозрение чревато болью и стыдом, но не признавать богов? Хотел бы я, чтобы мой ум стал таким же податливым. Чего не хочу видеть — не вижу. А всех, кто смотрит, не выбирая, что видеть, а что нет, называю безумцами.

Мы не готовы к прозрению, покаянно призналась Катерина. Тяжело видеть мир таким, как он есть, не имея силы ничего изменить.

Ну вот, я же и предлагаю тебе силу! — обрадовался Камень. Почему ты отвергаешь мой дар?

Я разве отвергаю? — спросила Катя. Хотя… Да, отвергаю. Я могу разгневаться на человека и пожелать ему погибели за несколько недобрых слов. Даже на вещь могу разгневаться. Помнишь машину, которая завывала под моими окнами? Без всякой колдовской силы я ее угробила, разгневавшись. А ведь кто-то купил эту тачку на последние деньги, да, на последние, иначе не стал бы позориться, разъезжая на ведре с болтами. Холил ее, берег, поставил на жалкую гравицаппу сигнализацию от угона — мало ли что, вдруг какому пьяному сопляку приспичит покататься? Теперь хозяину гравицаппы не на чем отвезти ребенка в школу, а родителей на дачу. И ремонтировать после падения ведра с цементом уже нечего. Значит, он будет снова копить и снова покупать хоть какую развалюху, лишь бы ездила. Мне надоели завывания во дворе, однако соразмерен ли ущерб, нанесенный мне — и ущерб, нанесенный мной?

Поверь, усмехнулся Камень, ты яришься, не зная меры, именно из-за отсутствия силы. Бессильная ярость безгранична оттого, что бессильна. Имей ты силу убрать эту радость автомобилиста куда подальше, ты бы просто позвонила и потребовала увезти источник шума на штрафстоянку. Побегал бы владелец ненавистной тачки за своей машинкой, заплатил бы штраф… И подумал бы вдругорядь, прежде чем включать сигнализацию. Но так ведь не получается, правда? Милиция приходила — и всегда уходила, несолоно хлебавши. Хозяин машины верил, будто его имуществу ничего не сделается, ходил гоголем и не торопился выключать сирену, даже когда был дома. А мог и вовсе свалить за тридевять земель, оставляя свое угрёбище железное орать, пока не сядет аккумулятор.

Катерина молчала.

Когда изводишься от сознания собственного бессилия, хочется не наказать, а отомстить, продолжил Камень. Отомстить за все, что проделали с тобой, беспомощной жертвой. Окружающие становятся дьяволами в аду, а ты — грешником, который верит: происходящее есть судебная ошибка или даже произвол. И тем, кто приводит приговор в исполнение, мечтает отомстить — несообразно вине и чину.

Вот когда ты получишь силу и власть, вкрадчиво произнес Камень, ты сама станешь судьей. И узнаешь, сколь трудно назначить наказание по вине, а не по прихоти. И в твоем сердце появится истинная доброта. Не готовность отказаться от мести, потому что хлопотно и бесполезно. Не самоуговоры: нужно быть доброй, коли сотворена не хищником, а травоядным. Не надежда, что воздастся обидчикам на том свете сторицей. И вообще воздаяние сторицей покажется тебе чрезмерным и жестоким — а раз жестоким, то и бессмысленным. Ты ведь как никто знаешь, насколько бессмысленны издевательства над беспомощной жертвой — сама была жертвой. Жертва не сознает, что ее наказывают. Она уверена, будто ее мучают. Ты не захочешь никого мучить, я знаю. Поэтому сила по праву — твоя.

Это меня устраивает, сухо согласилась Катя. Но каковы гарантии, что я не стану такой, как Кэт — наполовину слепой, увечной, заживо сгорающей от жажды мести?

Да вся твоя жизнь тому гарантия! — расхохотался Камень. Кто, нося в душе адскую змею Кэт, не попытался бы отомстить кобелю Игорю, губастой разлучнице Гаянэ, обнаглевшему Богомолу и всем-всем-всем? Сколько ни ругала ты себя тряпкой и рохлей, а пустила же в дом Анджея, совершенно постороннего тебе неудачника. Как ни злилась на Апрель, обольстившую твоего сыночка, однако не выпроводила ее вон. А Виктор тебя же при встрече и укорил!

Я уравновешу твою доброту, Катерина, пообещал камень. Уравновешу своей силой. Есть существа, чья доброта меня бы спалила — пуфф! Есть существа, которых я бы спалил. Впрочем, без «бы». Я спалил Кэт. У нас ничего не вышло, она — порох, я — огонь. Не зря на судне закурившему возле бочек с порохом давали сорок розог. Мне нельзя было попадаться Кэт на глаза. Это все Ма. Она ошиблась, считая девчонку готовой жертвой, рохлей и доброй душой. Душа ее подопечной была как хорошо просушенный порох. Мы с Лисси погубили девчонку.

Сейчас все будет иначе! — отчаянно вскрикнул Камень. Не думай, я больше не ошибусь! Пожалуйста, Катя…