— Эллегва, я хочу выйти из этой квартиры, я хочу прийти домой в целости и сохранности, я пью за то, чтобы ты открыл мне двери, — единым духом произнесла Кэт и опрокинула в себя еще один коктейль (оставленный кем-то из гостей? возникший из воздуха?) все с того же столика.

Снова кряканье, выдох, смех и запах сигар. В конце коридора высветился дверной проем, в нем, облокотившись о косяк, стоял пожилой мужчина в канотье, неуместном для промозглой московской весны. Откуда-то Катя доподлинно знала: мужчина этот хром, а еще он взбалмошен, жесток и весел — сочетание свойств, которое сходит у богов за доброту. А значит, каждый жест его доброй божественной воли придется оплатить беспрекословным повиновением. И если неведомый Эллегва захочет, чтобы ты пила горький ром, курила вонючий табак и откусывала живым курам головы — просто делай это. Иначе двери, о которых ты просишь, закроются, но и это не беда. Беда, если вместо них откроются двери, при мысли о которых душа ноет, словно старые раны перед дождем.

Опустив глаза, мелкими шажками, точно нашкодившая, Катя приближалась к проему со страшным стариком в неопрятном канотье. И вдруг вспомнила: Наама!

— Где моя кошка? Верни ее! — вырвалось у Катерины против воли.

А-а-а! — беззвучно застонала Кэт. А-а-а, ну почему ты никак не научишься молчать! Сытая, наглая, тупая мещанка, почему ты никак не поймешь, что давно уже идешь не по широкой, ровной, хорошо освещенной аллее, а по гнилому канату над пропастью и снизу тянет ядовитыми испарениями? Тебе мало спасти собственную шкуру? Ты желаешь замолвить словечко за свою блохастую насельницу?

Что ж я пойму-то, коли ты мне ничего не объясняешь? — деланно удивилась Катя. Как будто оправдание перед Кэт могло что-то исправить. Старик хищным движением подался вперед и улыбнулся так, что у Катерины живот от страха свело. Ужас, внушаемый хромым Эллегвой, был почти так же огромен, как блаженство, исходившее некогда (сутки назад? месяц? год?) от Беленуса. Притом, что ничего особенно страшного в его внешности не было: никаких тебе красных искр в глазах или железных когтей на скрюченных пальцах — обычный очень пожилой франт из тех, кого зовут мышиными жеребчиками, в лихо заломленной шляпе, под шляпой седой «внутренний заем» прикрывает обширную лысину, кожа в пигментных пятнах, распухшие суставы, но руки еще довольно крепкие и даже тросточка в этих руках смотрится декоративной, несмотря на внушительный вес и толщину.

И все-таки Катерина боялась безобидного с виду дедули. Она уже различала богов и людей — отнюдь не по внешности. И не спутала бы Лисси с человеком даже в облике безобидной кокетки Апрель. Она не спутала бы ее также ни с демоном, ни с ангелом: Наама, Тайгерм и Сабнак, ужасная Мурмур и глуповатый (при всем своем могуществе) Цапфуэль были другими. Не такими однозначными, как боги. Не такими целеустремленными.

При виде ангелов и демонов возникало лишь смутное подозрение: это не люди и не животные. Подозрения приходилось подкреплять доказательствами. Боги ни в чем таком не нуждались. Они вообще ни в чем не нуждались, даже в маскировке. Все равно им было не спрятаться среди существ небожественной природы.

Каждый из богов излучал свое «Я» в окружающую реальность, как прожектор излучает свет в темноту. Разве можно надеяться завуалировать прожектор? Его можно только выключить. Могут ли боги выключать свою силу, Катя пока не знала. Она пыталась разобраться в том переплетении флюидов, что исходило от старика в дверях — и пугало ее до дрожи.

— Хочешь вернуть свою подружку? — переспросил Эллегва и замер, дожидаясь четкого, однозначного ответа. Словно вампир, вежливо спросивший хозяина дома: «Могу я войти?»

«Нет» будет предательством. «Да» будет глупостью. «Не знаю» будет правдой — и оттого глупостью вдвойне. Молчи, проклятая благополучная дура, молчи, не связывайся с самым непредсказуемым из древних богов.

— Да, — уронила Катерина, мысленно прощаясь с Витькой, со всеми, кого знала и любила в этой жизни.

— Ну до чего же ты меня боишься! Кстати, это уже совсем не смешно, — вдруг рассердился старик. — Я, конечно, не муравей в шоколаде, но и не барон Суббота, чтоб ты меня боялась. Скажи, девчонка, чем я тебе насолил?

— Ты открывал мне только плохие двери, — чужим, сиплым голосом преступницы произнесла Катя. — Я не знала, какие двери мне нужны, я просила у бога помощи, а ты перехватил мои молитвы и повел на смерть — ревновал? подношений хотел? Это ты должен мне сказать, чем я тебе насолила, что ты меня убил.

— Китти, Китти, глупенькая Китти, — усмехнулся Эллегва, бог дорог, владыка перекрестков, связывающий и открывающий. — Так ничего и не поняла. Ведь это ты старалась изменить свою жизнь, ничего в ней не трогая, и сбежать, оставаясь на месте! Есть упрямцы, которые не понимают языка судьбы, по-каковски бы она с ними ни говорила. Ты одна из них. Даже сейчас, убедившись, что коротенькая линия жизни на твоей ладони — далеко не вся дорога, дуешься за смерть, приключившуюся давным-давно. Я думал, после пары жизней ты и думать забудешь про то, как болталась в петле под запах тубероз! — и старик шкодливо захихикал.

На человека бы Катерина накинулась с кулаками. И опозорилась бы, как всегда. Катя, подобно большинству женщин, не умела драться. Драка для нее была актом отчаяния, а не самоутверждения. Каждый такой инцидент перетекал в мучительные размышления, насколько глупо она, Катя, выглядела со стороны — красная, растрепанная, задыхающаяся, тянущая руки, чтоб исцарапать обидчику лицо, хотя куда действеннее было бы дать коленом в пах, о чем действительно разгневанная женщина неизменно забывает… На бога Катерина и не замахивалась. Зато замахнулась Кэт.

Повешенной пиратке было нечего терять: она уже несколько веков была мертва, не отмщена и не оплакана. Должен же кто-то ответить за злосчастья Кэт? Почему не Эшу Эллегва, один из таинственных черных богов, к которым беспрестанно взывали такие же черные голодранцы? После чего нет-нет, да и получали просимое, погубив свою бессмертную душу… Теперь, когда стало ясно: ее душа тоже оказалась в лапах языческого божества и сделка эта не принесла Кэт ни капли удачи — разве не вправе Кэт немного… выйти из себя? То есть выйти из Кати.

Катерина и сама не поняла, как получилось, что старик уткнулся носом в пол, а она уселась на него верхом и молотила по широкой костлявой спине кулаками, точно выбивая мелодию на тамтаме. Но вместо мелодии звучал хохот Эллегвы, растущий, будто дерево, и постепенно заполнивший все пространство опустевшей квартиры.

— Хватит, хватит, хорошенького понемножку! — наконец выдавил из себя старик и стряхнул Катю с себя, словно кутенка. — Давай поговорим. Считаешь, я обманул тебя? А я так не считаю. Разве благодаря моей благосклонности ты не уехала из проклятого городишки, глотавшего своих обитателей, не разжевывая? Ты повидала множество земель и морей, спала с кем хотела, убивала, когда хотела, брала, что хотела — и заплатила свою цену за толику свободы. А что бы с тобой сталось, пойди все своим чередом? Сменила бы ты дешевый бордель на дорогой, моряков на капитанов, капитанов на плантаторов, рожала бы ненужных тебе ублюдков, носила бы кружевные панталоны, разъелась бы, как свинья, да и померла бы в сороковник от апоплексического удара. А в следующей жизни всё повторилось бы. И снова. И снова. И сейчас бы ты была потаскухой — дорогой или дешевой, но по-прежнему одинокой, куталась бы в собственную отверженность, будто в расшитый плащ, прикрывающий грязные лохмотья. Радуйся, что стала порядочной женщиной, которую все уважают! Разве ты не этого хотела?

Действительно. Кэт, мечтавшая стать почтенной дамой, стала дамой. Которую никто ни при каких обстоятельствах не назовет шлюхой. Пиратская девка, мечтавшая о доле сытой обывательницы, своего добилась. А сытая мещанка, в которую она превратилась, упивалась тем немногим из биографии пиратской девки, что удавалось вспомнить. Смешной парадокс! И Катя, осознав всю комичность ситуации, громко расхохоталась. А потом захлюпала носом, размазывая бегущие по щекам слезы. Вот они, шутки богов — смешные… до слез.