Он безразлично взглянул на свое вчерашнее сооружение, и оно не выбило в нем и искорки памяти. Так же равнодушно он окинул взором все вокруг: судя по остаткам фундамента, здесь, должно быть, когда-то стоял дом, но его не интересовало чей. Не интересовало и кто разрушил дом и зачем. И почему вокруг одни развалины. Будто он на луне или будто всю жизнь прожил в таком разгроме, наставшем после давней атомной катастрофы.
Толстый, опухший, злой с похмелья, с красными глазами, с окровавленными ногами и руками, небритый, обтрепанный, в грязной, разорванной на груди рубахе инженер, покачиваясь, плелся среди разрушений к морю, и пот мутными струйками скользил по его лицу и груди. К морю он шел без всякой цели, механически. Он шел туда не для того, чтобы помыться, куда-нибудь поспеть или что-то предпринять, не для того, чтобы установить связь с людьми, он просто туда возвращался. Как животное. Онтогенез — краткое повторение филогенеза, пробормотал он. И остановился: а дальше? Дальше — ничего. Пустота. Из пустоты долетели до него эти крупицы знания.
А что я еще знаю, попытался припомнить он. Я долго учился, у меня есть опыт, я должен многое знать: квадрат гипотенузы равен сумме квадратов… как дальше? К чему это относится? Это к чему? Но, может быть, это как тот порог, ведущий в ничто, какие-то жалкие крохи парили в полной пустоте и бессмысленно мешались друг с другом.
Осколки знаний сверкали у него в голове подобно вспышкам, и он тщетно старался задержать их, как-то связать, привести в порядок. Извлечение квадратного корня. Господи, какой чудный статический расчет он мог бы произвести здесь, рисуя в пыли, как Архимед, если б знал зачем, если б на цифры можно было положиться, если б они что-то значили, за ними что-то стояло, не просто абстракция. А потом вдруг в голове завертелось: гинкго билоба, секвойя, соборы Сен-Дени, законы термодинамики, Господи боже, верхние и нижние притоки Савы.
Так он блуждал, погруженный в себя, время от времени останавливался, натыкался на стены или столбы, которые то здесь, то там бессмысленно торчали из земли, и старался ухватить какую-то нить в лабиринте знаний, нечто, на чем мог бы сосредоточиться, от чего оттолкнуться. Но ему уже ничего не помогало.
Он пробирался среди камней то бормоча, то вопя в бессильной ярости, размахивал руками, будто заклиная небо и землю, кружил среди развалин. С неба ему вторили лишь клочки логарифмических таблиц, земля у него под ногами рассыпалась и напоминала о геологических отложениях, о минералогии, о флоре, о специфической прочности сверл, которые надо употребить, чтобы добраться до ее предательского сердца.
Вероятно, на его долю выпала еще одна-единственная светлая минутка. Утомившись от бесцельных блужданий, он сидел на берегу перед полузатопленной гаванью, когда вдруг на пустынном горизонте появилась прогулочная яхта, оснащенная в стиле старинных парусников: с крестами, с резными перильцами на буртике, с нарочито удлиненной фок-мачтой на форштевне. Все паруса были подняты. Вероятно, яхта принадлежала какому-нибудь итальянскому туристу, который, справившись по карте, решил завернуть в Мурвицу, чтобы пообедать или просто поглазеть на маленький экзотический городок, куда наверняка гости пристают нечасто. Но, приблизившись к берегу, он понял, что морская карта его обманула и удобная бухточка превратилась на глазах просто в дикий залив; может быть, глядя в бинокль, капитан решил, что здесь каменоломня, или какой-нибудь старый полуразрушенный цементный завод, или свалка мусора со всего побережья. Повторив тот же изящный полукруг, как и на подходе, с той же скоростью яхта удалилась искать пристанища в другом месте. Бесшумно, на полных парусах, с легким попутным ветерком. Не издав ни звука, словно на ней не было ни души.
Инженер видел судно, и, может быть, у него на мгновение вспыхнула надежда, может, он снова позволил себя обмануть, а может, его налитым кровью глазам причудилось, что на яхте и впрямь никого нет и что она прибыла как раз за ним, но не заметила его, забившегося в один из прибрежных гротов.
А когда инженер понял, что судно разворачивается и не думает приставать здесь, что оно уходит без него, он как безумный вскочил с камня, на котором до сих пор в отупении сидел, и стал носиться по берегу и орать во все горло:
— Святая Мария!
Он бегал, докуда позволяли прибрежные камни и покуда из голосовых связок вместо голоса не прорвался лишь глухой хрип, а тогда сел у скалы, преградившей ему путь, за которой потом скрылся парусник, и снова начал лущить початок знаний, которыми еще обладал. Бормоча и счастливо улыбаясь, когда ему удавалось припомнить какое-нибудь особенно звучное и редкое название, он старательно чавкал слова и числа, которые не подчинялись его языку.
Пустыми, воспаленными глазами он таращился на море, словно заглядывал во время. Сидел здесь долго и говорил все тише, все медленней, все непонятней. Его ризница была исчерпана. Он чувствовал, что волосы густой и темной шерстью вырастают у него на лопатках и на груди и постепенно, минуя ладони, спускаются на руки.
