Согнувшись в три погибели, Слободан с трудом разбирал еле заметные имена и даты, но вдруг выпрямился. Он почувствовал, что за спиной кто-то стоит. В первое мгновение сверкнула мысль — не кладбищенское ли это привидение, но, обернувшись, увидел старого Дуяма, который переминался с ноги на ногу, делая вид, что читает надписи на ближайшем ряду могил. Инженер поискал глазами ружье, однако в руках у Дуяма ничего не было.

— Многие фамилии мне знакомы, — растерянно улыбнулся инженер, — в основном по рассказам отца.

Старый Дуям ухватился за ниточку разговора.

— Я знал их всех, — сказал он.

Он ждал, что инженер поддержит беседу, но Слободан не знал, что он должен сказать, что может сказать пожилому человеку, с дочерью которого живет. Следовало бы начать как-то по-народному, то есть просто и сердечно, а в то же время соблюдая форму, согласно установленным правилам, которые он давно позабыл.

— С тех пор как здесь все пошло вверх дном, — сказал Дуям, — мне некуда деться. Нигде не встретишь знакомых. Ни на берегу, ни в церкви, ни на рынке, ни у Катины. Я долго не выходил из дома, все переменилось.

Некоторое время они молчали.

— А на кладбище я будто среди своих, как в корчме, — закончил Дуям.

Инженер в смущении делал вид, что внимательно изучает могилу. На деревянном кресте была прибита маленькая медная пластинка. Дуяму не потребовалось сделать ни шагу, чтобы прочитать надпись.

— Это покойный капитан Албанеже, — сказал он. — Всю жизнь мыкался по морю, сюда вернулся доживать на пенсии, А когда позапрошлый год умер, некому было даже могилку ему устроить. Община дала крест, а пластинку сняли с входных дверей и тут прибили: Сильвестар Албанеже. Как мы с ним, бывало, в карты резались!

На пластинке было написано одно имя, без дат. Дуям нервно сжимал и разжимал пальцы, словно ему не терпелось что-то сказать и он очень спешил. Только сказать и присоединиться здесь к своим, в их последней корчме, перекинуться еще разок в картишки.

Инженер сделал вид, что и сам спешит.

— Собственно, я-то пришел сюда посмотреть часовенки сказал он. — Случайно оказался среди могил. Деспотов тут не счесть. Не знаю, с кем из них я в родстве, а кто так, однофамилец. Сейчас об этом уж и спросить не у кого. Опоздал. Тетки все перепутали: помнят миллион каких-то прозвищ, а какое к кому относится — забыли.

Он уже было легко вздохнул и направился вдоль аллеи вверх, к часовне. Но, сделав с десяток шагов, почувствовал на себе выжидающий взгляд старого Дуяма и понял, что не может просто так взять и уйти. Сообразил, что старику чего-то от него надо, и остановился полуобернувшись.

— А где ваш пес? — спросил он. — Не вижу.

Дуям неподвижно стоял на старом месте, напряженно и пристально глядя на инженера.

— Какой-то висельник вчера пнул его в живот и доконал. — Голос старика сорвался, послышалось сухое рыдание. — Пришлось пристрелить, чтобы не мучился бедняга. Тут я его нынче и похоронил.

— На кладбище?

— А ты не проболтаешься? Пес был как человек. Никому здесь не помешает.

— Я вам сочувствую, шьор Дуям. И мне его очень жаль.

Вдруг в горле у Дуяма всхлипывания перешли в истерический крик, неестественно громкий для старика и слишком резкий среди кладбищенского покоя:

— Тебе жаль? Черта лысого тебе жаль! Фига с два! Сам ты дьявол, а не человек! Твои бандиты его убили, а тебе, видишь ли, жаль! Дом у меня надумал отобрать, дочь уже отобрал, шлюхой хочешь ее сделать на глазах у людей, пса моего убил! Чего тебе еще надо, за душой моей, что ли, пожаловал? И здесь за мной гоняешься, на кладбище, будто вампир! Вампир! Для этого ты сюда и пришел, потому и фамилии читаешь, прикидываешь, кого еще угробить! На меня нацелился, меня хочешь сожрать?

— Успокойтесь, господин Дуям. — Инженер хотел остановить его, но безуспешно. Старик сплевывал с губ пену и вопил еще громче. — Успокойтесь! Что подумают люди!

Не найдя ничего, кроме этого «что подумают люди», инженер вдруг побежал прочь, как собака, поджав хвост, позабыв о собственном достоинстве и радуясь лишь тому, что никто не присутствовал при этой сцене. Издали до него долетали вопли старика:

— Всех я вас перебью, нехристи! Из ружья перестреляю! И тебя, и Викицу, за то, что продала душу дьяволу, бедная моя девочка. Сатана ты? Всех нас надул, всех предал! Не наш ты человек, ты — наше наказание!

Отправляясь взглянуть на часовню новыми глазами, инженер надеялся, что она не вызовет в нем никаких иных чувств, кроме сентиментальных воспоминаний. Он уже усвоил, что все, как говорится, перемелется, что «народ всегда готов на жертвы, если ему как следует объяснить». В данном случае перетерпеть было не так уж трудно, если б не всякое другое, что тоже надо перетерпеть.

Он несколько дней оттягивал посещение кладбища, с тех пор как сбежал оттуда после сцены, устроенной Дуямом, словно вурдалак, которого застали in flagranti[18]. Викице о встрече с ее отцом даже не заикнулся. Но долго, сидя где-нибудь с ней, опасливо озирался по сторонам, не появится ли с ружьем старый Дуям, чтобы их пристрелить.

Тем временем он постарался кое-что разузнать о часовенке. Дело это оказалось не таким простым, как он предполагал. В энциклопедии о ней не упоминалось, других справочников в Мурвице найти он не смог. Инженер несколько раз звонил в районную инспекцию по охране памятников культуры с мурвицкой почты, благоговейно следуя правилам игры в «испорченный телефон». Каждый раз на другом конце провода оказывалась новая особа. Кто-то что-то слышал об этой часовне, другие вообще не имели о ней никакого понятия. Одна женщина ответила, что, насколько ей известно, Большая Капелла находится не в Далмации. Кто-то сообщил, что часовня не взята на бюджет, так как возникли разногласия между двумя региональными отделами по охране памятников, и поэтому в настоящее время она не охраняется. Если вообще существует. Чей-то голос так и сказал: если вообще существует.

Слободан решил зайти к старику Казаичу. Чтобы посоветоваться? Нет. Вконец измученный, он жаждал хлебнуть оптимизма из источника, который ни долгая жизнь учителя, ни его занятия историей не смогли замутить.

Казаич сидел за посеревшим от времени дощатым столом, заваленным мятыми, покрытыми каракулями листками дешевой бумаги, и хлебал холодную фасолевую похлебку из алюминиевого солдатского котелка (все мы воины грядущего, мой мальчик!). Бумажки были явно разного происхождения и возраста, судя по нюансам желтоватых и серых подтеков, а чернила, которыми Казаич выписывал свои крупные буквы, пропитывали их насквозь. Виднелись на листочках и жирные пятна, оставленные едой или натекшим с лампы керосином.

История Мурвицы, несомненно, продвигалась вперед, конечно на свой манер. Я принес материал для одной из ее заключительных глав, подумалось Слободану.

Он изложил учителю ситуацию. Рассказывая, он не мог отвести глаз от старика, который с завидным аппетитом отправлял в рот ложки холодной фасоли и время от времени обтирал руки о карманы куртки.

— Я нисколько не сомневаюсь, — сказал Казаич, — что в данном случае мы имеем дело с произведением самобытной хорватской архитектуры, так сказать романский стиль, десятый век, чем раньше, тем лучше для нас, не так ли? — и я все это укажу в своей рукописи. Но пока моя версия еще не стала доказанным историческим фактом, тебе все же вернее считать капеллу творением некоего неизвестного итальянского зодчего. Но на хорватской почве. Они все присваивают, все присваивают.

— Нечего им будет присваивать, — сказал Слободан, — если ее снесут.

— Где-то у меня тут была одна выписка, — Казаич стал рыться в бумажках, видимо, без всякой надежды отыскать нужный листок, — из дубровницкого морского архива. Капелла святого Анты упоминается в восемнадцатом веке в качестве навигационного знака. Первоначально она была сложена из белого камня, а потом уже, как полагалось, ее неоднократно красили белой краской. Так она занесена и в лоции. Не могу найти, куда она завалилась, шельма. Должна быть где-то тут, тут.