— Боюсь, а чё делать? Жрать-то надо.
— А честным путем — никак?
— Что ж ты ко мне пришла, если честный путь знаешь? — усмехнулся он.
Да, о том, что выбраться со дна почти невозможно, я наслушалась и от Шайны. И вряд ли, пользуясь гостеприимством Нодрекса и прихлебывая купленный на ворованные деньги чай, я была вправе читать ему мораль.
— Вот если б какое крупное дело провернуть, тогда потом можно и в завязку, — продолжал он мечтательно.
— Пожалуй, я знаю такое дело, — неожиданно сказала я. — Грабануть ювелира на улице маршала Гродла.
— Ого, вот это замах! — рассмеялся Нодрекс. — А прикидывалась скромницей… Не воровка она…
— Он сам меня обокрал, — строго возразила я. — Выманил настоящий камень как поддельный. Вот пусть и получит по заслугам.
— Да, чужестранцу всегда ухо востро держать надо. Их-то первым делом и облапошивают. Только ювелир нам не по зубам. Там такие замки и решетки… — Он покачал головой.
— А что нам по зубам?
— Если бы крупное дело было легко обстряпать, кто бы стал по карманам мелочь выгребать? Вот раньше, бывало, меня трубочистом брали, там много можно было заработать.
— Трубочистом? — В первый миг я удивилась, что такая работа считается здесь прибыльной, но тут же поняла, что это тоже какой-то воровской жаргон.
— Ну, хаты чистить… Через трубу влезаешь, когда очаг не горит, и подельникам дверь открываешь. На такое только мелких берут, взрослый-то не пролезет. Ахату богатую взять — это потом годы припеваючи жить можно. Только трубочисту, понятно, крохи достаются, главную-то добычу взрослые воры меж собой делят. Но когда куш хороший, даже и крохами вся семья месяц кормилась. А потом все, вырос, дрыть…
Меж тем совсем стемнело. Лийа светила в окно напротив, обволакивая голубоватым контуром силуэт моего собеседника; его лица я уже не видела. Негромко, успокаивающе шелестел прибой.
— Ладно, давай спать, что ли, — сказал Нодрекс. — Я тут свет зря стараюсь не жечь.
— И то верно, — согласилась я, — а то у меня уже в горле першит от этих разговоров.
Однако першило у меня не от этого. Купание в день прибытия мой ослабленный организм еще как-то выдержал, но ночевка под дождем не прошла для него даром. Наутро я проснулась с больным горлом, хлюпающим носом и тем неприятным ощущением легкости, которое сопутствует высокой температуре. И голоду, кстати, тоже, как я уже имела возможность узнать.
— Вставать будешь? — осведомился Нодрекс, подходя к моей кровати, но, должно быть, вид у меня был такой больной, что ответ не потребовался. — Не будешь, — констатировал он, трогая мой лоб. — Ну-ка ляг на спину.
Я подчинилась, и он встал у койки на колени, прикладывая ухо к моей груди:
— Давай, дыши глубже!
Я улыбнулась: мне представился на его месте доктор Ваайне с его холеными, приятно пахнущими цветочным мылом руками и отполированной до блеска медной трубочкой с широким раструбом. Если ему случалось пользовать меня зимой, он всегда предварительно отогревал эту трубочку, чтобы холодное прикосновение не было неприятно горячей коже пациентки. «А теперь, барышня, вздохните поглубже…» Что-то с ним сейчас, вспоминает ли он меня?
— Нормально. — Нодрекс с облегчением распрямился. — Хрипов нет, оклемаешься. У меня мать померла от этой, как ее, нимонии — вот у нее в груди клокотало… И сестры в ту же зиму померли. Тогда жуткие холода были, даже снег шел.
Несмотря на всю печальность его слов, я вдруг испытала зависть к жителям Далкрума — города, где снег — редчайшая катастрофа, а не заурядное явление. Я ведь уже говорила, кажется, как ненавижу холод и зиму?
Тем не менее простудиться можно и теплой по йартнарским меркам осенью, в чем я и убедилась. Болезнь была не то чтобы тяжелая, до бреда и тем более угрозы жизни дело не доходило, но все же четыре дня проваляться в койке с температурой мне пришлось. Лекарств-то никаких не было. Я, конечно, вручила мои оставшиеся немногочисленные дилумы Нодрексу с указанием купить в аптеке что-нибудь от простуды, но он сказал, что аптекарь ничего не продаст без рецепта врача (хваленая имперская организация!), а на то и другое у нас денег не хватит. Вместо этого он в первый же день вернулся домой с еще живой здоровенной жирной йупой, которая, наверное, тоже стоила немало. Птица испуганно курлыкала и дергала связанными короткими крыльями.
— Украл? — осведомилась я.
— Купил… — проворчал он, доставая из ящика нож и пробуя пальцем остроту лезвия. — Мне щас красть нельзя — вдруг заметут, а ты тут одна останешься. Ничего, монет, что ты дала, хватило, еще даже осталось чуток… — С этими словами он вдруг взмахнул ножом и резким ударом отсек птице ногу. Искалеченная йупа закричала.
— Ты что, сдурел?! — возмутилась я. — Она же живая!
— То-то и оно, — спокойно ответил он. — У меня тут ледника нет. Если ей сейчас бошку оттяпать, ты сразу все не съешь, и она испортится. А так на несколько дней растянуть можно. — И, встретившись с моим изумленным взглядом, добавил: — Да ты ее не жалей. Йупы, они же совсем глупые.
В общем, четыре дня он отпаивал меня горячим наваристым бульоном и кормил птичьим мясом, отрубая для этого у йупы каждый раз по ноге; сам он при этом питался в основном хлебом и дешевыми в это время года фруктами. Лишь на четвертый день, когда он наконец зарезал йупу и сварил не только последнюю ногу, но и остальное мясо, он разделил со мной эту трапезу. У йуп, впрочем, самое питательное — именно ноги, обеспеченные аньйо едят только их, все прочее слишком костлявое и хуже на вкус.
То ли бульон и впрямь оказал целебное воздействие, то ли мой организм справился сам, но на пятый день я уже чувствовала себя вполне неплохо, хотя еще немного покашливала. Нодрекс, который в эти дни почти не отлучался (хотя я и пыталась убедить его, что вовсе не так плоха, но, по-моему, ему было просто приятно заботиться обо мне), наконец отправился в город, предварительно строго наказав, чтобы я сидела дома, потому что болезнь еще может вернуться. Это было вообще-то резонно, но мне не понравился его тон, и я возмущенно заметила, что его широкий нос еще не дает ему права командовать, ибо мозги помещаются вовсе не в носу.
