Остался последний шанс сказать решительное "нет" и отправиться умываться... - М-м... да. А я тебе?

Оно стоило того - хотя бы чтобы поглядеть на ошеломленное выражение на раскрашенной физиономии, сопровождающее ответное "да". Жаль, под гримом не видно, покраснел ли цетагандиец. - Эрик! - спохватывается он, но предостерегающее восклицание переходит в почти жалобное: - Не провоцируй меня.

- Не провоцирую, - киваю серьезно. - Но нам стоило об этом поговорить. И о провокациях в том числе. И о том, что если тебе неудобно мое откровенное любопытство, терпеть ты не обязан. Можешь отказаться, скажем, от массажа.

- Вот наглец. И не подумаю, - наконец-то расплывается в улыбке.

- Значит, там и разберемся, Как обычно, после ужина, - назначаю я точку-без-возврата и, пока сам не передумал, удаляюсь из комнаты... по наитию прихватив с собою запрещенный керамический флакон.

Похоже, в эти духи что-то добавлено. Психотропное. Иначе не объяснишь чушь, что я нес, и спокойно-умиротворенное состояние, за ней последовавшее. По логике вещей, мне стоит собирать вещи, намереваясь покинуть этот дом в лучшем случае перед ужином, а в худшем - наутро. Вместо этого я валяюсь на кровати, ловлю ноздрями витающий в воздухе призрак "Белого ястреба" и тяну время, как тянут бокал вина. Неопределенность не заставляет меня беситься, как обычно, и даже любопытство не жжет, а лишь мягко щекочет где-то в затылке.

ЧАСТЬ 3. «Любовник»

ГЛАВА 15. Иллуми.

- Знаешь, целоваться с человеком, лежащим в кровати, в то время как ты сам сидишь в кресле рядом, дьявольски неудобно...

Это неоспоримое утверждения произношу, глядя на Эрика, расслабленно распластавшегося на постели после массажа. А может, «расслабленно» – не самое верное слово? Скрытое напряжение, предвкушение, реакция на мои касания – все это его не миновало, хоть он и старается сохранить внешне целомудренную бесстрастность. Я знаю это по себе. Я едва дожил до вечера в беспомощном, неверящем, мучительно-сладком ожидании. Слабость нетерпения, которой почему-то не стыдно; даже спичка cломалась у меня в руках, когда я попробовал разжечь камин, и Эрику пришлось взять инициативу в свои руки, опустившись на колени рядом.

В Эрике все сильнее чувствуется телесный голод – и не тот, который утоляется набегом на полный буфет. Хотя он жаловался за ужином на волчий аппетит и даже вслух заподозрил в этом эффекте парфюм, но я-то знаю: всего лишь организм пытается взять свое после того, как мы вместе преодолели непростой перевал взаимного признания.

Ни голодать, ни мерзнуть я ему не дам – и, борясь с вечерним холодом, комнату наполняет жар от разожженного камина, не давая полураздетому и разгоряченному барраярцу даже повода потянуться за одеялом. А за терпение, неподвижность, упрямое нежелание просить пощады, когда ладони прошлись по всей его спине, не минуя и самой свежей хирургической отметины на пояснице, - за все это ему полагается законная награда.

Когда недавно Эрик имел неосторожность пошутить про мою тяжкую обязанность его баловать, я немедленно развил эту тему до пунктов, подпунктов, графика, неустоек и сатисфакции за неудовлетворительный результат. Вот теперь - исполняю, изумляясь силе своей физической реакции... и, признаться, отсутствию неприятных ощущений, не только своих. У меня никогда еще не было любовника с таким количеством телесных повреждений, и еще не факт, что Эрик решится пойти до конца, но он принимает мои прикосновения без страха и без отвращения, что поразительно приятно и, в большой степени, неожиданно.

Склоняюсь пониже - волосы, соскользнув, щекочут его плечо, - заглядываю в глаза. Не вытеснило ли физическое блаженство остатки давешнего любопытства? Что питает его доверие? Как после лагерных событий он, барраярец, вообще способен испытывать желание к мужчине?

- Мое варварское бесстыдство, - хрипловато сообщает Эрик, - отнюдь не доходит до того, чтобы приглашать кого-то в свою постель.

Что это, отказ? Боюсь, мое лицо отражает всю гамму разочарования - и покорности. Я не пойду дальше, чем дозволено, Эрику нечего бояться повторений.

Очевидно, барраярец читает по лицу. Иначе с чего бы ему смеяться, негромко и необидно и, протянув руку, гладить меня по щеке?

- Смотри, вытащу тебя оттуда, - объявляю о намерениях. - История показывает, что свою территорию вы защищаете до последнего.

Эрик неспешно убирает руку, потягивается и усаживается на край кровати, вид у него до крайности довольный.

- И давно это у нас в программе появился пункт "целоваться"? - осведомляется он, ухмыляясь и зная ответ. После успешно проведенной им провокации я бы этот пункт возвел в ранг параграфа. О чем и сообщаю.

- По утрам, - предлагает он, развивая тему в перспективе. - После завтрака. Как полагаешь, для воспитания силы воли или, напротив, на сладкое?

Надо полагать, это зависит не только от моих желаний. - А ты бы чего хотел? - нервничая и пряча под шуткой серьезность вопроса, уточняю. И, о чудо, получаю совершенно исчерпывающий ответ.

- Неожиданности, - задумчиво и полувопросительно сообщает Эрик. - Утоления собственного любопытства. Чего-нибудь изысканно сибаритского, и толику хулиганства впридачу. Видишь, какой перечень. И это только первое, что приходит мне в голову.

Сейчас, занятые полушутливой болтовней, мы оба тянем время, снижаем градус нервозности. Надеюсь, не мне одному эта пауза кажется исполненной предвкушения.

- Так как? - пополнив имеющийся у парня опыт еще одним поцелуем, интересуюсь. - Воспитываешь волю или лакомишься?

- Риск - сам по себе удовольствие, - Эрик легонько покусывает нижнюю губу и расплывается в улыбке. - Тебе как показалось, искушенный ты мой?

Одновременно уход от ответа, легкий комплимент мне и столь же завуалированная похвальба его собственной мужественностью. Что мне могло показаться, как он полагает? Для меня тоже справедливы оба смысла.

Эрик поднимается, полураздетый, и смотрит на меня вопросительно. Почти глаза-в-глаза - он ниже меня, аутская кровь в роду вообще сказывается в первую очередь на росте, - и, кажется, его это чуть смущает.

- Умерь свой здравый смысл, - прошу. У меня его сейчас за двоих, а от Эрика мне важнее добиться непосредственности реакций. Наклоняюсь поближе, проводя пальцами по шее вниз, по рельефу впадинок между ключицами, медленно от плеча до запястья, переворачиваю жесткую ладонь, целую. Он ощутимо вздрагивает, и я очень мягко предлагаю.

- Позволишь себе побыть ведомым?

Эрик высвобождается, словно готовясь отказать, и проводит ладонью в сантиметре от кожи, очерчивая лицо, но не касаясь меня. Решается?

- Ты льстишь моему терпению, знаешь? - со смешком сообщает. - Все-таки то, что ты делаешь... не совсем привычно.

Неужели настолько непривычно? Я не стану спрашивать о том, был ли Хисока первым мужчиной, но если так, то опасливая осторожность барраярца более чем понятна. Я ухитряюсь подавить вздох. Ну, что поделаешь. Впрочем, отступать, не получив твердого «нет», я не намерен.

- И ты больше не намерен терпеть? - уточняю. Сложней всего ему, наверное, что инициатива в моих руках. Эрик не в том положении, чтобы требовать, и у него не тот характер, чтобы просить. Он сам может не знать, насколько твердым это терпение окажется. Не на зуб же пробовать, как монету (и из каких книг я только вспомнил это архаичное действие?).

- Хочешь распоряжаться сам? - неожиданно серьезно интересуется родич. Значит, я угадал. - На этот раз я склонен уступить тебе такую возможность. Из соображений здравого смысла.

Я настолько удивлен этому приступу разумного послушания, что лишь киваю, проскальзывая ладонью по горячей пояснице над поясом мягких трикотажных брюк.

- У нас с тобой разве бывало иначе, Иллуми? – подшучивает он, и только сознательное усилие помогает мне не вспыхнуть трижды: от того, как он произносит мое имя, от легкого придыхания в голосе барраярца, и от этого невозможного «мы с тобой». Пульс у него частит почти так же, как мой, и следующий поцелуй кажется до нестерпимого желанным.