Что же мне делать?

Глава 35. Иллуми.

Оказавшись перед воротами, на сей раз наглухо запертыми, Кинти повисает у меня на локте, и это проявление слабости придает мне сил. Несомненно, нас заметили, но ритуал должен быть соблюден, привратник в белом откроет нам, лишь услышав стук, и окажется ли белизна его накидки цветом бесстрастности или траура - кто знает?

- Что привело вас сюда?

Несмотря на должную бесстрастность, служитель Суда не может скрыть удивления. Перед ним предстала странная процессия: врач, парящая платформа с телом, несколько слуг рядом и средних лет супружеская пара с полными отчаяния лицами. Я придерживаю Кинти за трясущееся мелкой дрожью плечо и отвечаю, глядя в странно бесцветные глаза:

- Раскаянье. Вы пропустите нас, дабы мы могли вымолить прощение у тех, от кого зависит жизнь нашего наследника?

- Перед кем вы провинились, благородные? - спрашивает слуга суховато, но мягко. За моей спиной как-то особенно тяжело вздыхает Лери, и этот безнадежный звук едва не доводит меня самого до сердечного приступа.

- Перед Небесными, - коротко поясняю я. - Мы участвовали в процессе...

Холодно настолько, что пар вылетает изо рта. А каково сейчас Кинти, я и подумать боюсь.

- Мы можем войти? - повторяю я. Пауза бесконечна и вязка, но вслед за нею створки дверей медленно раздвигаются настолько, чтобы платформа могла беспрепятственно вплыть в проход по кустарниковому лабиринту, сейчас полному холодного тумана.

- Идите к Палате, гем-лорды, - следует приказ.

- Благодарю, - коротко и благодарно кивнув, отвечаю я, и тороплюсь сквозь туман, ведя плывущее ложе.

Двери Судебной Палаты тоже закрыты, но резная выпуклая ручка в центре створки подсвечена, словно приглашая коснуться. Спасение или гибель ожидает нас за ней?

Душистое тепло охватывает нас, но успокоить не в силах. Есть ли за матовой завесой света посреди зала тот, кто в силах нам помочь? Есть ли хоть кто-нибудь? Небесные - тоже люди, временами нуждающиеся в отдыхе... Что, если они ушли ночью по своим делам? А утром будет поздно.

Эта мысль посещает нас обоих одновременно. Панический взгляд Кинти упирается в завесу, она делает пару шагов вперед. Но ведь нас не пропустили бы в пустой зал, правда?

- Доброго вечера, - вслепую пробую я, чувствуя себя исключительно косноязычным идиотом, никого не способным убедить даже в том, что солнце восходит на востоке. - Есть ли здесь кто-то, способный нас услышать?

- Этот вечер действительно добр? - с иронией интересуется голос из-за завесы. Фильтры искажают его так, что не понять, женщина говорит или мужчина. - Что нужно тебе снова, лорд Эйри? Едва сутки прошли с тех пор, как ты был здесь.

Неважные вещи становятся безразличны, когда ты оказываешься перед лицом того, без чего сама жизнь невозможна. Впечатление, которое могут произвести мои слова? Позор для семьи? Ехидство власть имущего?

- Я пришел, чтобы вымолить жизнь своего сына, - отвечаю я.

- Твой сын поднял голос против тебя по собственному желанию, - поправляет невидимый собеседник. - Он был волен в своих поступках, и ты не можешь говорить за него. Говори лишь за себя самого, если хочешь что-то сказать.

Дело за малым: высказать вслух, вскрыть гнойный нарыв, не солгать ни словом.

- Не будь жизнь любовника мне дороже всех прочих, Лери не пришлось бы держать в руках вашего зверя, - признаюсь я. - Я поступал с сыном по закону, но поддержки лишил.

- Ты раскаиваешься в своих... предпочтениях? - испытующе предлагает голос. Что за глупый исход мне предложен: забыть, как о тяжком сне, о том, кто и сейчас не дает мне покоя.

- Нет, - отвечаю я. - Но я должен был попытаться объясниться с сыном еще раз, и объяснять до тех пор, пока он не понял бы меня. Если бы понял.

- Ты раскаиваешься в том, что твой сын так дурно тебя понимал, что дело дошло до суда? - повторяет судья, чуть меняя формулировку.

- Нет, - вынужден я отказаться снова. - Я раскаиваюсь в том, что не смог убедить Лери в том, что страх за него жег меня так же сильно, как страх за барраярца. И в собственной злобе на его непокорность.

- Так вина твоего сына - в непокорности, - задумчиво замечает голос, и мое "нет" звучит в третий раз.

- Лери не доверился моим словам, - бросив короткий взгляд на платформу, говорю я. - Но мальчиком двигала забота, и я не сразу это понял.

- Недоверие к отцовским словам - не преступление, - вновь эта проклятая ирония в чужом голосе. - Есть ли за ним другая вина? Может, он способен сказать о ней сам?

Я сорвался бы, не сожми Кинти мою руку: острыми ногтями, как тигрица, защищающая тигрят.

- Он без сознания, - сухо замечаю я очевидное.

- Тогда ответь ты, - слышится в ответ неумолимое. - Если ты умолчишь, от чего страдает твой сын и почему ты молишь о помощи именно нас, мы не в состоянии будем тебе помочь.

- Мой сын, - скрежетнув зубами, признаюсь я, - желал Эрику зла. И заставил себя поверить в его виновность.

- И произнес неправду, которую принял его разум, но не сердце?

За меня договаривают то, чего я сам, не желая обвинять сына во лжи, сказать был не в силах. Милосердие или рассчитанный жест судьи?

- Да, - подтверждаю я. - Но его ли вина в том, что сердца моего сына не хватило на чужака, лорды? Я воспитал его в уважении к чистой крови и почтении к традициям. Кто мог предположить, что в семье окажется барраярец?

Кинти вновь впивается ногтями в мое запястье, и я заканчиваю тихо.

- Прошу вас как Старший и как отец, оставьте ему жизнь. Мы все совершаем ошибки.

В воцарившейся тишине тяжелое дыхание бьет по нервам. Как много времени у нас еще есть? Как скоро решение будет принято?

Моих слов судье оказывается мало. Разумеется; ведь целью судебного фарса было сплотить наш дом, и вот он, объединенный общим ужасом, стоит перед лицом судьбы.

- Что скажешь ты, леди Эйри? - осведомляется голос. Наступает мое время, затаив дыхание, надеяться на чужое красноречие и благоразумие.

Кинти сжимает губы и делает крошечный шажок вперед.

- Я виновна. Я сама укрепила своего сына в уверенности в вине Форберга.

Хватит ли этого? Напряжение таково, что я готов кричать; самозабвенная гордячка Кинти, и та вот-вот вытрет пол коленями.

Только бы жил.

- Ваш сын, леди, покорно следовал вашей воле, но противился отцу; странно избирательное послушание. Почему он так хотел поверить в виновность чужого? - не щадя, спрашивает невидимое создание.

У Кинти на виске бьется жилка, и я чувствую, как жена вздрагивает каждый раз, как очередной сипящий звук, издаваемый Лери, достигает ее слуха. Ужас и облегчение; ядовитая, изматывающая смесь.

- Он... - сглатывает нервно Кинти, - не любил чужака. Не... признавал это родство.

- Это была ревность? - слышится прямой вопрос. - Барраярец занял неподобающе много места в вашем доме?

- Да, - почти шепотом отвечает Кинти, и я поражаюсь собственной слепоте, заставившей меня тогда думать, будто масло и воду можно смешать воедино. Будто мое с Эриком счастье не уязвит семью, а мелкие неурядицы сгладятся временем и привычкой.

- И эту ревность вы с сыном разделяли между собой в полной мере? - судя по тону, ответа это не требует. - Леди, вы понимали, чем для вашего сына может обернуться такая ложь?

- Это... не было до конца правдой и не было ложью, - Кинти опускает глаза. - Лерой видел... похожего. И верил в то, что видел барраярца. Он не осмелился бы сознательно лгать! - отчаянно и гневно восклицает она, только что почти впрямую обвиненная в том, что поставила своего ребенка и будущее нашей, на глазах распадающейся, семьи под угрозу ради женской мести.