Кинти поднимает бровь. - Я надеюсь, что пройдет время и твои эмоции улягутся. А сейчас я предлагаю договориться о должном. Чего ты желаешь? Мы не враги тебе, - вздохнув, - хоть ты и не намерен этого слышать. Я уступлю тебе, если и ты сделаешь то же.

О да, она уступит. Еще вчера я был бы счастлив этому предложению, сейчас лишь думаю, как далеко мы оба зайдем в этом торге.

- Я хочу, - сообщаю единственное на сей момент актуальное желание, - чтобы наказание свелось к изгнанию за пределы Цетаганды и поражению в правах. Что ты мне скажешь на это?

Ее лицо совершенно бесстрастно, неподвижно до полного сходства с мраморной статуей, но за белоснежным лбом без единой морщинки явно кипит напряженная работа мысли. Мог ли я представить, заключая контракт с этой женщиной и восхищаясь цепкостью и остротой ее ума, что однажды она поднимет против меня нашего собственного сына?

- Предлагаешь, чтобы преступник лишился того, что ценил дешевле пыли, а в остальном жил бы в довольстве? - Кинти усмехается. - Нет уж. Добавим еще одно условие: в пределах империи барраярец будет заслуживать немедленной смерти. Кстати, ты ведь не знаешь, где он сейчас?

- Откуда бы мне знать? - вздергиваю брови в притворном удивлении, обмирая сердцем. Что, если у Эрика недостало решимости уехать далеко?

- Действительно, откуда? - заламывает бровь супруга. - Что ж, пусть его собственное везение решит, жить ему или умереть. Я благодарна тебе, муж, за то, что ты решил этот вопрос без промедления.

С тем мы и расстаемся, обменявшись напоследок несколькими весьма острыми шпильками; злость, вызванная визитом победителей, уступает жгучей тоске, не дающей ни успокоиться, ни убедить себя в том, что произошедшее - во благо; если так пойдет и дальше, то к вечеру я примусь выть от горя. Принимать же анксиолитик вторично еще рано - кто мог подумать, что одиночество способно прогрызть даже этот, наукой созданный доспех, и вцепиться в мягкое нутро так, что мне, взрослому мужчине, тяжело удержаться от жалости к себе самому?

В конце концов, основательно измучившись, я усаживаюсь в кабинете - к счастью, здесь, в отличие от большинства комнат, присутствие Эрика почти не оставило отпечатка, - и занимаю ум попытками понять, насколько разумна и приемлема идея о разводе, так спонтанно и ярко сложившаяся в голове.

Разумного в ней немного, следует это признать. Брак - не синоним любовного союза; это прежде всего цепь взаимных обязательств, относящихся к обеим семьям. Будучи разорванной, эта цепь ударит, и меня самого - больнее, чем супругу. Выделить часть семейного имущества, ослабив свои позиции, не опорочить генетическую ценность молодой еще женщины, определить компенсацию, и не только денежную, откупиться содействием в контрактах семей... Поддержку клана моей дражайшей я потеряю незамедлительно, а Эйри и так не могут похвастаться числом свойственников. Это означает проблемы потом, не для меня самого - для сыновей. Изгнать Кинти из клана я не могу, хотя ненависть требует именно этого, но законного повода у меня нет, а если бы и был - каково будет жить младшим с таким грузом на душе?

Да, моя супруга права во многом: развод обойдется дорого: изрядно облегчит карманы, добавит убедительности образу лорда, сошедшего с ума от низкой страсти, вызовет множество нелицеприятных вопросов и вынудит вытерпеть не одну тяжелую минуту. Но я ведь знаю, зачем это делаю.

А знаю ли?

Не стоит себя обманывать: это война, происходящее нельзя трактовать иначе. Ненависть, жгущая меня углями, того не стоит; будь она единственной причиной - я не стал бы затевать столь мучительного и для всех невыгодного дела.

Но ненависть - повод, не причина. Я думаю об этом, сидя в темном кабинете и вдыхая запах когда-то родного дома. Вот что в основе уже принятого решения: я больше не чувствую этот дом своим.

Хуже того: я не чувствую семью своим домом.

Можно притвориться, смириться, образумиться, прожить несколько месяцев, постепенно привыкая к изменившемуся миру и притираясь к нему, пока не забудется боль, а сегодняшний вечер не покажется внезапным приступом безумия. Так я должен поступить как Старший и как Эйри, потому что долг превыше всего, и я не знаю, как жить без этого привычного груза. Пусть когда-то давно я хотел другую жизнь - у меня есть только эта.

"А во что она превратится, моя жизнь?" - внезапно думаю я, и вижу перед собой долгую череду серых дней, картонных, раскрашенных поверху режуще яркими красками, притворяющихся весельем и полнотой жизни. Вот этими лживыми трескучими игрушками я буду развлекать себя до окончания отпущенных мне дней?

Перспектива не страшна, она безнадежна. Я отдал Старшинству половину жизни и почти всего себя. Не хватит ли?

Семейный долг не сбросишь, как надоевшую накидку. Его можно лишь бережно передать в достойные руки, но вот вопрос - чем я займу свои, освобожденные от ноши, ладони? Даже если забыть о том, как я не хочу передавать честь и право старшинства мальчишке с шорами на глазах - чем намерен заниматься я сам, тоже не отличающийся ни проницательностью, ни знанием жизни?

Эрик, как камень, брошенный в пруд, лишь поднял ту муть, что до поры лежала на дне, оставляя воду прозрачной. Теперь я задыхаюсь в этой тине, одновременно стремясь в противоположные стороны, и до тех пор, пока не решу, что в действительности намерен делать, не смогу выбраться на твердый берег.

В моей жизни не было минуты, когда способность говорить себе правду была бы важнее, чем сейчас. Пусть это признание стыдно и не говорит обо мне лестно, но я - не Старший. Не хотел им быть, стал лишь вынужденно, по велению судьбы и долга, нес этот долг сколько мог и как мог бережно, но больше у меня нет на это ни сил, ни права. Поразительно, как ясно я это понимаю сейчас: что прочие считали твердостью в соблюдении правил, было лишь судорожными попытками не провалить чужую, тяжелую, не по моей мерке шитую роль.

Это еще не дорога как таковая, но это уже опора. Пусть моя недавняя мечта рухнула, и я не смог метнуться следом и подхватить ее прежде, чем хрупкие крылья коснулись земли, но и Эрик - не бумажная птица, исполняющая желания, и я не могу не думать о том, что за каждым шагом должен следовать еще шаг.

Вот оно, то, чего я желаю: не свобода от долга, но возможность строить мою собственную жизнь и отказ от права решать за других. Все остальное приложится, если я не ошибусь и не позволю уговорам трусости сбить себя с толку.

От мыслей, тяжелых, но неизбежных, сон меня оставляет, и подушка, которую мы так недавно делили, кажется тверже камня, так что приходится прибегать к помощи все той же фармакопеи. Назавтра днем я не хочу никого видеть, и явная попытка Фирна напроситься в гости наталкивается на мое решительное "нет". Мне нужно время, чтобы физически отвыкнуть - как переболеть - и хоть немного ожить для активных действий. Но на звонок адвоката я не ответить не могу. Если Деррес просит разрешения ко мне приехать, то уж, совершенно точно, не ради бессмысленных соболезнований.

- Чем вы меня порадуете, Деррес? - осведомляюсь я у визитера.

Стряпчий водружает органайзер на стол и садится.

- Минуту, милорд, я включу конус тишины, - кивает он. Приборчик начинает тихо жужжать. - Дело в том, что сегодня я получил письмо.

Я вздергиваю бровь. Письмо? Что за письмо? Голова ноет мерзкой болью - вчера я переусердствовал с препаратами.

- Электронное, - поясняет Деррес в ответ на безмолвную пантомиму. - Без подписи, милорд, и весьма загадочное. В нем говорилось о каком-то долге за стакан воды и содержалась просьба передать моему давнему клиенту два слова. Точнее, слово "Аурея" и ряд из восьми цифр. Безусловно, я не представляю, кто его автор и почему он захотел передать мне сообщение столь странным способом... - Деррес улыбается. - "Аурея", грузовик известной торговой компании, отбыл в рейс с указанным номером с Ро Кита на Комарру немногим более суток назад. Не знаю, почему, но мне показалось, что этот факт может вас заинтересовать.