Я, растерявшись, смотрю на Эрика, и он не выдерживает первым.
- Милосердия, милорды! - и мне на секунду кажется, что этот гордец сейчас упадет на колени. - Неужели, чтобы доказать, что я не ударил мальчика ножом, я должен поднять на него меч?
Мы сражаемся не мечами, а парными кинжалами - но этого мой барраярец вправе не знать.
Сказанное им даже не удостаивают внимания, но тут серебристым росчерком лезвий прорезает застывшую тишину обычно мягкий голос моей жены.
- Милорды, - почтительно и твердо обращаясь к белому сиянию, говорит она, - единственным желанием, что привело меня сюда, было желание справедливого суда. Я не могу запретить своему сыну сражаться и не могу просить вас о большем милосердии, чем уже проявленное, но... неужели нет способа защитить истину, уменьшив влияние случая и телесной силы?
- Чета Эйри, едина ли ваша просьба? - осведомляются у нас. Глаза Кинти непроницаемы, безмятежная зелень уступила тревожной тени, прячущейся меж ресниц.
- Да, - отвечаю я немедля, и подтверждение Кинти не запаздывает ни на секунду.
- Согласие в семье - первая и главная основа справедливости, - словно читая с листа, произносит один из судей. - И если вы желаете только этого, небеса осенят вас милостью, слишком большой, чтобы быть повторенной.
Говоря без пафосной вычурности, эта просьба - единственное, в чем нам пойдут навстречу, но облегчение так велико, что я не задумываюсь ни о причинах перемены мнения судей, ни о том, как же в таком случае будет решено дело.
Прислужник, подозванный с той стороны зала, выслушивает произносимый вполголоса приказ, исчезает и появляется вновь: с чем-то, что я вначале принимаю за сгусток пламени, что, конечно, невозможно. Нечто горящее перетекает, трепещет, шевелится, потом поднимает узкую голову и зевает, сверкая алмазным блеском острых, как иглы, зубов.
Дракон. Я слышал о нем не раз, вижу же впервые: изумительно точный инструмент выявления истины и покарания лжецов. Драконы пожирают сердца обманщиков: так говорят, и сейчас эти слова не кажутся мне ни сказкой, ни метафорой.
Ожившая легенда ощутимо нервничает - кольца хвоста свиваются, чуть топорщится чешуя, он недоволен, словно бы служитель его разбудил не вовремя.
Но Лерой, выслушав приказание, протягивает руки и берет дракона спокойно, и тот сразу утихает, опускает гребень, хотя хвостом бьет по-прежнему.
Я всем сердцем верю, что Лерой неправ; значит, я должен сейчас ожидать и надеяться, что вот-вот раздастся возмущенный визг оскорбленного обманом драконьего достоинства. Но я не могу. Да и кто бы мог на моем месте. Меня окатывает одновременно страхом и стыдом. Неужели все-таки?.. Но ведь Эрик не мог, просто не мог!
Рептилия сворачивается особенно изысканным узлом, а тяжеловооруженная пасть раскрывается в немом крике, и меня пробивает ледяным потом. Крик дракона смертелен, и будь испытание направлено на меня - его можно было бы счесть проваленным. А может статься, именно так и обстоят дела, ведь в этом зале важен каждый вздох, каждое мельчайшее выражение лица. И лишь когда Лерой заканчивает отвечать на вопросы о том кошмарном вечере в доме Табора и сдает дракона на руки служителю с явным вздохом облегчения, я перевожу дыхание. Ведь все это время я судорожно пытался не броситься к нему и не выхватить опасный детектор лжи.
Но как он ухитрился?! Убедил себя, как в детстве убеждал в головной боли няньку, себя самого и половину семейства разом? Я смотрю на Эрика почти беспомощно. А ведь мы проигрываем, младший мой.
Впрочем, паниковать рано. Эрик еще не сказал своего слова.
Служитель подносит перетекающее холодное пламя барраярцу, сливает в подставленные ладони... и дракон, внезапно и стремительно изогнувшись, злой змеей обвивает запястья и, все так же молча, кусает. Эрик вскрикивает, больше от неожиданности, чем от боли, и все присутствующие смотрят на то, как золотой пламенный зверь взвивается в воздух и улетает - по-прежнему молча.
Я перевожу взгляд с ошеломленного Эрика на Нару, рассказывавшего мне когда-то, что это создание в руках виновного должно кричать, оповещая мир о творящейся несправедливости, но... чтобы оно срывалось в полет? Что это значит?
Эрик рефлекторно сует прокушенный палец в рот, а я чувствую себя, как человек, со всего маху врезавшийся в стеклянную стену, что внезапно выросла на пути: грохот, блеск, и в тишине звенящим шорохом осыпаются осколки.
- Испытание окончено, - звучит ледяной голос, который я ненавижу всем сердцем. - Он виновен.
Эрика словно подбрасывает пружиной.
- Жизнью клянусь - я этого не делал!
Во имя всего святого, если Эрик сейчас усомнится в правоте Небесных - это будет поводом для немедленной кары.
- Тихо! - слишком громко и слишком грубо командую я. Не до церемоний, и Эрик замолкает, с почти слышимым лязгом сомкнув зубы. - Лерой, ты удовлетворен?
Эрик смотрит на меня неотрывно, от этого по жилам словно льется кипяток, и одними губами, но совершенно ясно говорит:
- Иллуми. Я не делал этого.
Все потом. Я знаю, что он невиновен: не логикой, но всем собою. И те крохи стыдных сомнений, что никак было не изгнать усилием воли, исчезают, как песок, вымытый из-под век слезами.
Лерой сперва неуверенно, потом широко улыбается, непроизвольно, не в силах удержать облегчение и восторг.
- Я же говорил, отец.
- Высокий суд позволит мне самому избрать наказание для... - я не могу заставить себя высказать то, против чего протестует вся натура, - признанного виновным?
- Да, это дело семьи, Старший, - объясняют мне с легкой снисходительностью. - Пусть наказание будет милосердным и справедливым. Справедливость - дело мужчины, милосердие - женщины. Решение предоставляется вам обоим, супруги Эйри, и если в вашей семье погасло пламя раздора, докажите это.
Отсрочка приговора. Промокшая от пота одежда неприятно липнет к спине, когти невидимых кошек скребут по душе.
- Благодарю, - говорю я так сдержанно, как только могу. Я боюсь шевельнуться, чтобы хрупкое равновесие угасающей надежды не обрушилось тут же. - Решение может быть принято в стенах семейного дома?
- В течение трех дней, лорд Эйри, - соглашается судья. - Если через три дня не произойдет то, что должно, мы возьмем решение в свои руки.
«А вот этого», - думаю я во внезапной вспышке злобы и ясности, - «этого не будет».
Глава 30. Эрик.
Я стою, глядя на происходящее с каменной неподвижностью статуи и загнанным в самую глубь рассудка безмолвным паническим воплем: "что пошло не так и что делать?!" Начиная с простейшего - что мне делать сейчас: стоять на месте с руками за спиной и ждать конвоя либо благодарить судей за милость, что они не решили испепелить меня на месте? Иллуми, не глядя на меня, скрывается в какой-то боковой дверце. Должно быть, пошел выяснять у судей за белым светом, как теперь обязан поступить он сам.
За плечом раздается тихое покашливание. Оборачиваюсь и вижу Рау, смущенного и ошарашенного.
- Эрик, я искренне сожалею... проклятье, как глупо звучат соболезнования. Но я вправду сожалею.
- Спасибо, - киваю. У рыцаря на полосатом коне тоже изрядно пришибленный вид. - Спасибо, что верите мне, Рау.
- Я вам верю, - шепотом уверяет. - И... не теряйте надежды. Ваш Старший что-нибудь придумает, знать бы, что именно... но леди Эйри наверняка пойдет ему навстречу. Ведь наследник жив. Вряд ли наказание будет, эээ... непереносимым.
Леди Эйри была непреклонна все эти дни, откуда теперь взяться шансу на чудо? Если она и уступит супругу хоть в чем-то, то возьмет за это сторицей. При этой мысли я передергиваюсь. Лерой - законный наследник, мать защищает исключительно его позиции, я - отвратительная помеха в их семейном счастье, и мне стоит рассчитывать только на худшее. Пустота, бессмысленность, дурацкое ощущение неприкаянности, растущее с каждой минутой. "Я же говорил, что твоя планета только и мечтает меня сожрать".
