Впервые термин «имажионизм» употреблен Шершеневичем в книге «Зеленая улица. Статьи и заметки об искусстве» (1916). Однако на предпосылки возникновения нового течения он указал уже в своем «Футуризме без маски» (М., 1913), где говорит о футуризме: «Во что разовьется в будущем это течение, вызывающее сейчас столько брани и похвал, конечно, предугадать трудно. Мне кажется, что в ближайшем будущем предстоит новая перегруппировка ‹разрядка коммент.›, которая выметет пыль, поднявшуюся от поломки старого особняка, и на этом месте воздвигнется новый небоскреб во всей его задуманной стильной чистоте» (с. 101). Вместе с тем, называя себя уже имажионистом, Шершеневич еще не порывает связи с футуризмом. Весьма примечательно в этом плане его признание: «Я по преимуществу имажионист. Т. е. образы прежде всего. А так как теория футуризма наиболее соответствует моим взглядам на образ, то я охотно надеваю, как сандвич, вывеску футуризма…» (Зеленая улица, с. 7). Окончательное отмежевание Шершеневича от футуризма в связи с осознанием самостоятельной концепции имажинизма относится к 1918 г. (см. ‹Шершеневич В.› У края «прелестной бездны». — Альм. «Без муз», 1918, № 1, с. 43. — Подпись: Георгий Гаер).
Уже в «Зеленой улице» Шершеневич делает основной акцент на неожиданности для читателя поэтического образа: «…только новое и оригинальное способно нас взволновать, ошеломить, врезаться в кучу наших мыслей, наших впечатлений, подобно тому, как бешеный мотор врывается в толпу зевак и, умчавшись, оставляет раненого. Этот судорожно корчащийся мертвец и будет тем впечатлением, которое остается в нашем сознании» (Зеленая улица, с. 15). Созданные по такому принципу неожиданные, натуралистически-ошеломляющие, эпатирующие читателя образы станут главными в творчестве имажинистов.
Совсем на другой, органической основе подойдет к разработке теории своего имажинизма Есенин, называвший имажинистами всех художников слова, владевших выразительным, образным языком: и безымянного автора «Слова о полку Игореве», и поэтов Л. А. Мея, А. А. Фета, Ф. И. Тютчева. Есенин рассказывал о своем первом впечатлении от «Слова…»: «Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил, как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма» (Розанов, с. 16. Неслучайно Рюрик Ивнев собирался написать специальную работу «С. Есенин и Слово о полку Игореве», о чем было объявлено в коллективном сборнике Есенина, Мариенгофа, Шершеневича 1921 г. «Золотой кипяток». Замысел не осуществился). И. В. Грузинов вспоминал: «Он ‹Есенин› выбирает лучшие, по его мнению, стихи Мея, читает мне. Утверждает, что у Мея чрезвычайно образный язык. Утверждает, что Мей имажинист» (Грузинов И. С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М., 1927, с. 4).
В конце 1918 г., независимо друг от друга, Есенин, Мариенгоф и Шершеневич пришли к осознанию «теории образных напечатлений». В это время, вспоминает Мариенгоф, «стали бывать ‹…› на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев. Завелись толки о новой поэтической школе образа» (Восп.-95, с. 215). «Были мы люди не знакомые друг другу, — продолжает Шершеневич, — и вдруг оказалось, что, кроме любимой нашей поэзии, у нас есть и еще что-то общее, и это общее путем долгих споров вылилось в движение ‹…› под названием имажинизма» (ЕЖЛТ, с. 52). Тот факт, что имажинизм был основан, с одной стороны, им самим, «а с другой — Шершеневичем», Есенин подчеркивает в автобиографии 1924 г. (см. наст. кн., с. 17).
Организационно группа объединилась вокруг своего кооперативного издательства (информация об организованном «на артельных началах» издательстве «Имажинисты» была напечатана в газете «Советская страна», 1919, 10 февр., № 3, с. 8) и литературного кафе «Стойло Пегаса». Эта штаб-квартира имажинистов, находясь в самом центре Москвы, на Тверской, являлась одним из наиболее популярных московских литературно-артистических кафе 20-х годов. Здесь читались стихи, проводились диспуты о поэзии, путях развития современного искусства — театра, кино, живописи, творческие вечера В. Брюсова, С. Есенина, В. Качалова, В. Мейерхольда и др.
В пору увлечения имажинизмом Есенин считал, что именно с ним связаны пути развития поэзии (см. его письмо Р. В. Иванову-Разумнику, май 1921 г.). В. Кириллов приводит в этой связи адресованные ему есенинские слова: «Ты понимаешь, какая великая вещь и-мажи-низм! Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную поэтическую силу. Создавать новые слова мы не можем. Словотворчество и заумный язык — это чепуха. Но мы нашли способ оживить мертвые слова, заключая их в яркие поэтические образы. Это создали мы, имажинисты. Мы изобретатели нового. Если ты не пойдешь с нами — крышка, деваться некуда» (САЕ, с. 174).
Характер отношения Есенина к имажинизму отражают и некоторые дарственные надписи (см. наст. кн., с. 137, 166, 193). Это, в частности, его автограф на «Треряднице», подаренной И. Н. Бороздину 7 марта 1921 г.: «‹…› Не было бы Есенина, не было бы и имажинизма. Гонители хотят съесть Имажинизм, но разве можно вобрать меня в рот?» Поэт называет себя «вождем имажинизма» и «Имажинистов» (в дарственных надписях: А. В. Луначарскому — на «Треряднице» и И. С. Козлову на книге А. Авраамова «Воплощение: Есенин — Мариенгоф», обе 1921), а группу имажинистов — «примыкающей» к нему (в заявлении А. В. Луначарскому 17 марта 1922 г.).
Расхождения между Есениным и другими имажинистами начались с самого начала существования группы. Уже первый совместный документ — «Декларация», — по признанию Шершеневича, создавался «не так просто». Эти разногласия проявлялись во всем, что касалось творчества: Есенин не разделял отношения имажинистов к поэтическому образу, их взглядов на задачи и цели искусства.
Свое понимание поэтической образной системы Есенин изложил в «Ключах Марии» (1918) еще до знакомства с Шершеневичем и Мариенгофом (подробнее см. т. 5, с. 439–500 наст. изд.). Созданные самостоятельно еще до знакомства с имажинистскими теориями на основе глубокого изучения крупнейших исследований по фольклору, есенинские «Ключи Марии» имажинисты вначале старались «притянуть» к себе: в объявлениях издательства «Имажинисты» название этой книги сопровождалось подзаголовком «теория имажинизма», и, рецензируя ее, Шершеневич называл Есенина «одним из идеологов имажинизма» (журн. «Знамя», М., 1920, № 2 (4), май, стб. 57). Однако, судя по исправлениям, внесенным Есениным в текст рукописи (одно из них — полемика с футуризмом, который он именует «подглуповатым»), очевидно, что еще осенью 1918 г., в период написания «Ключей Марии», поэт воспринимал Шершеневича как видного представителя одного из самых неприемлемых для него течений — футуризма (см. т. 5 наст. изд., варианты «Ключей Марии»). Ни о какой творческой близости к Шершеневичу и его поэтической практике у автора «Ключей Марии» тогда не могло быть и речи. Если называть «Ключи Марии» «теорией имажинизма», то имажинизма особого, «есенинского», ничего общего не имеющего с имажинизмом других членов группы.
Имажинизм представлялся Есенину своеобразной интерпретацией народно-поэтической образности. Эта естественная органичность отсутствовала в произведениях других имажинистов, на что неоднократно указывал сам поэт, в частности, в беседе с И. Н. Розановым (1921): «Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но, — делает многозначительную оговорку Есенин, — беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение. Шершеневичу это до сих пор чуждо, и долго не было этого поэтического содержания у Мариенгофа. Одна только внешность имажинизма» (выделено коммент. — Розанов, с. 4–5). Тот же мемуарист приводит есенинскую оценку произведений других имажинистов: «нутра у них чересчур мало». «Я же, — добавлял Есенин, — в основу кладу содержание, поэтическое мироощущение» (Розанов, с. 10). О принципиальном различии своего и других имажинистов отношения к образу Есенин говорил в это время Вс. Рождественскому: «…разные мы, если глубже взглянуть. У них вся их образность от городской сутолоки, а у меня — от родной Рязанщины, от природы русской. Они скоро выдохлись в своем железобетоне, а мне на мой век всего хватит.‹…› Пишу не для того, чтобы что-нибудь выдумать, а потому, что душа того просит. Никого ничему не учу, а просто исповедуюсь перед всем миром, в чем прав и в чем виноват. Принимай меня таким, как есть, каким меня мать и родина на свет произвели…» (Восп., 2, 111).
