Пока мы сгребали снег в огромный куб, все шло нормально, но затем, когда началось «ваяние», возникли трудности. Стоило нам пробить туннель в основании глыбы, как середина рухнула, и пришлось начать все сначала. Так повторялось несколько раз. Гена матерился и недобро косился на меня, словно во всем был виноват только я. Шароцкий угрюмо повторял, что надо было лепить слона. Наконец, меня осенило, что нужно поставить каркас из досок, а уж на него наваливать снег, причем снег должен быть мокрый. По-моему, нам всем стало стыдно, что такая элементарная мысль не пришла нам в головы раньше. И все же я был доволен, что первым вспомнил о каркасе.

Мы нашли какие-то старые ящики, разбили их, кое-как скрепили доски в форме буквы «п», затем налили в корыто воды и, замачивая снег, приступили к строительству верблюда. На сей раз конструкция не рухнула. Авторитет мой укрепился, и я впервые в жизни почувствовал себя лидером. Впрочем, лидер — звучит слишком громко. Все выглядело проще: партнеры молча признали мое право руководить работой. Причем никто их не принуждал, все произошло естественным образом. Даже когда я сделал Гене замечание, что нужно лепить поаккуратней, он воспринял это спокойно. Не скрою, роль «бригадира» пришлась мне по вкусу. Давно я не испытывал такого удовлетворения. То есть я понимал, что я, как говорится, калиф на час и что в любой момент «подчиненные» могут послать меня подальше. И все же незнакомое мне прежде ощущение власти было столь приятным, что я впрямь поверил в ее реальность. Кроме того, я почувствовал себя творцом. Смешно сказать, на какое-то время я даже забыл, что мы лепим всего лишь предмет для детских забав. Верблюд, которого мы «ваяли», уже казался мне произведением искусства.

Постепенно мои подручные начали проявлять недовольство.

— Послушайте, — сказал мне Шароцкий, — по-моему, в вас проснулся художник. Это опасно!

Их можно было понять. Мы работали уже почти три часа, от мокрого снега страшно мерзли пальцы, а я все стремился к совершенству… То мне не нравилось, что шея получалась коротковатой, и мы удлиняли ее. То я замечал, что слишком велико расстояние между горбами, и настаивал на их сближении. Затем я предложил переделать морду, чтобы придать ей надменное выражение, характерное для верблюдов. По правде говоря, кроме тяги к совершенству, меня увлекла сама, возможность распоряжаться. Я как бы определял границы своей власти и терпения подчиненных. Рано или поздно они должны были не выдержать, но это меня не пугало. На оборот, я даже ждал момента, когда они бросят меня и уйдут. Я хотел финишировать в гордом одиночестве, преодолев все трудности.

Первым взбунтовался Гена.

— Баста! — сказал он, отбрасывая обледеневшие рукавицы. — Повыпендривались и хватит! Не для выставки лепим. Сойдет и так!

— Нет, — сказал я, — кое-что еще надо доделать.

— Я — пас! — зло произнес Гена и ушел.

Шароцкий с удовольствием последовал бы за ним, но ему, видно, было неудобно бросить меня в эту минуту. Мы продолжали возиться, и я чувствовал, как нарастает в нем раздражение. Возможно, Шароцкий догадался, чего я добиваюсь, и решил продержаться до конца, не позволив мне выйти победителем.

Мороз допекал все сильней. Я почти не чувствовал пальцев.

— Мне кажется, хвост нужно переделать, — с издевкой произнес Шароцкий. — Верблюды придают большое значение хвостам…

— Пожалуй, вы правы, — согласился я.

— Кроме того, — продолжал он, — для полного сходства верблюд должен жевать жвачку!

На этот выпад я не реагировал.

— Не знаю, на сколько хватило бы его терпения, если бы вдруг он не выронил, протирая, свои очки. Падая, они ударились о кромку лопаты, и одно из стекол разлетелось вдребезги.

— Ну вот, — грустно сказал Шароцкий, моргая близорукими глазками. Лицо его сразу приобрело жалкое выражение. — Как же я теперь…

— Идите домой, — посоветовал я. — Без очков вам здесь нечего делать. Да и работы осталось совсем немного…

Шароцкий не стал спорить и удалился. Думаю, разбитое стекло выручило его, позволив с честью выйти из нашего поединка.

Итак, я остался один на один со своим детищем. Можно было приступить к окончательной заливке. Открыв кран, я взял шланг в левую руку, направив слабую струю на верблюда, а правой стал заглаживать неровности. Холод пробрал меня насквозь, я стучал зубами. Брызги воды попадали на брюки, которые быстро покрывались коркой льда. Если бы кто-то взглянул со стороны на посиневшее существо, приплясывающее со шлангом рядом с верблюдом, он, наверняка, решил бы, что видит сумасшедшего. И тем не менее я испытывал глубочайшее удовлетворение, будто добрел в одиночку до полюса. Я радовался, словно доказал всему миру, что и я кое-чего стою. Не скажу, что моя скульптура поражала сходством с «кораблем пустыни». Ее вполне можно было бы принять за лошадь, не будь на спине горбов. И все же мне этот верблюд казался ужасно симпатичным. Я находил в нем ту странную непропорциональность, какой отличаются животные на полотнах Пиросмани. Мне даже померещилось, что я наделил верблюда своими чертами: мы оба выглядели неприкаянными, одинокими и гордыми. Потом, разумеется, у меня это ощущение исчезло, но первое впечатление было именно таким…

Заведующая садом так и не явилась принять работу. Впрочем, мне уже было все равно. Я помчался домой, не чувствуя ни рук, ни ног, и часа два отогревался в ванне. Потом выпил полстакана водки и заснул, как убитый.

В понедельник я специально ушел с работы пораньше, чтобы взглянуть при дневном свете на свой «шедевр». Я стоял у забора и смотрел, как детсадовцы резвятся на площадке для игр. Мой верблюд пользовался у ребятишек успехом. Одни сидели между его горбами, другие висли на его шее, третьи бегали у него под животом. Около других фигур детей было явно меньше. Тщеславие мое было удовлетворено.

С тех пор я частенько приходил после работы поглядеть на верблюда. «Господи, — думал я, — как же мало нужно человеку, чтобы доставить ему радость!»

В апреле мой «двугорбый» растаял. Остался торчать лишь деревянный скелет. Потом исчез и он. Смешно сказать, но мне было первое время грустно, словно растаяло близкое мне существо.

Вот и все событие.

Заранее предвижу вашу реакцию. Дескать, как бедна событиями жизнь этого человека, если за весь год ему запала в душу лишь чепуховая история со снежным верблюдом! Наверное, вы будете правы в своей оценке. Так что лучше никуда это письмо не отправлять.

С приветом

Снегирев А. Г.

Вечер добрый, товарищ Лошкарев! Впрочем, вечер-то давно позади, за окном морозная ночь, и все нормальные люди уже спят. Одни мы с вами бодрствуем… Слышу, как вы расхаживаете над моей головой, пять шагов туда — пять шагов обратно. Иногда вы останавливаетесь, и эти паузы меня страшно нервируют, ибо я автоматически начинаю ждать продолжения вашей ходьбы. Удивляюсь, почему вы так шаркаете, словно старик, хотя, если судить по внешности, вам не дашь и сорока пяти. Ну да бог с ней, с вашей походкой, меня сейчас интересует, почему вам не спится?

Что касается меня, я почти всегда засыпаю поздно. А вот вы, если не ошибаюсь, прежде бессонницей не страдали. Подозреваю, что мы оба не можем забыть сегодняшний, вернее уже вчерашний случай на лестничной площадке. Собственно говоря, ничего особенного не произошло, всего лишь минутный эпизод, но засел он в голове осколком и не дает мне покоя. Не исключено, что и вам не спится по этой причине… Ведь мы с вами оба оказались в одной упряжке, и каждый из нас стал свидетелем малодушия другого.

Так получилось, что мы с вами подошли к подъезду одновременно. Я захотел пропустить вас первым, вы тоже решили проявить вежливость, и мы засуетились перед дверью, как гоголевские герои. В конечном счете упорней оказался я, и первым в подъезд вошли вы. По лестнице мы поднимались молча, вы — впереди, я — позади, Говорить нам было не о чем, мы ведь с вами, в сущности, не знакомы, хотя при встречах неизменно здороваемся. Уверен, вы даже не знаете моей фамилии. Да и я не знал бы вашей, если бы иногда ваши гости по ошибке не стучались ко мне, спрашивая Валентина Андреевича Лошкарева. А между прочим, живем мы в одном подъезде уже шестой год…