– Не говори так. Он был в своем уме. Я не останусь здесь одна. Этот дом и сад нужно защищать, а я для этого слишком слаба.

– Все еще они хотят отобрать этот дом?

– Не далее как вчера тут был старший лесничий Тархоньски. Он не знал, что я тебя нашла, поэтому заявил, что имущество Хорста перейдет к государству, а они его от государства получат.

– А Хорст? Что тебе оставил Собота?

– Ничего, – девушка пожала плечами.

– Ты не в обиде на него?

– Он сделал хороший выбор.

Юзеф Марын хотел видеть ее глаза в момент, когда она произнесла эти слова. Но она, видимо, намеренно встала к нему спиной, бросая на сковородку нарезанную корейку. Его раздражало то, что он не мог хотя бы на минуту увидеть ее глаза, понять или догадаться, что она чувствует.

– Только я знаю, где он спрятал деньги, – отозвалась она снова. – Я могла забрать их и уехать. Но он мне не позволил.

– Что значит – не позволил?

– Я нашла копию завещания, которое Собота оставил у нотариуса. Нотариус не хотел писать завещание так, как он этого хотел. Поэтому он сам, собственной рукой дописал на нем еще то, что хотел тебе подарить.

Она вышла из кухни и вернулась с конвертом, в котором было завещание Хорста Соботы, с большой казенной печатью нотариуса. Марын прочитал только добавление, сделанное пером, готическими буквами: «Дарую тебе, Юзва, пса Иво, буланую кобылу и женщину, которая находится в моем доме».

Марын пожал плечами.

– Нельзя никому подарить женщину…

– Так ему сказал и нотариус. Но Хорсту нельзя было этого объяснить. Он нашел меня в лесу и считал своей собственностью.

Теперь она сидела напротив него, по другую сторону стола, а между ними лежало завещание Хорста Соботы. Он не смел посмотреть ей в глаза, потому что боялся, что увидит в них слезы унижения.

– Мне некуда идти, Юзва, – сказала Вероника. – Конечно, я могу взять его деньги, потому что только я знаю, где они спрятаны, а он не говорит о них в завещании ни слова. Но я не смогу жить в другом месте. Впрочем, он меня подарил тебе, и я должна тут оставаться. Слишком много я ему когда-то принесла огорчений, чтобы теперь не послушаться. Я отдам тебе эти деньги, потому что ты должен будешь заплатить большой налог за наследство. Имущество Хорста оценено очень высоко.

– Этот дом и этот сад так же точно мои, как и твои, – сказал Марын.

– Не говори так больше. Ты думаешь, что ты делаешь этим мне приятное? Твои слова означают, что ты хочешь мне все отдать и уехать. Если ты собираешься продать дом и сад, то и меня должен будешь продать. Или взять с собой.

– Это безумие. Нельзя подарить женщину…

– Не говори так. – Ее голос стал более резким. – Многие утверждали, что он старый сумасшедший, потому что иногда так странно говорил. Ты и я знаем, что он не был сумасшедшим. Лес хотел отобрать у него и дом, и сад, и по-прежнему этого хочет. Не знаю, что ты сделаешь со мной, Юзва, но я действительно принадлежу тебе.

Она говорила так решительно, что он отважился посмотреть ей в глаза. Эта женщина, наверное, сошла с ума, так же, как старый Хорст. Или просто от долгого общения с Хорстом она заразилась от него безумием. Он, Марын, не поддастся этому. Она приведет его к тайнику с Деньгами старого Хорста, и тогда он скажет ей: «Бери эти деньги и свободу. А если ты хочешь остаться здесь, то только как свободная женщина».

Она ответила на его взгляд. Они посмотрели друг другу в глаза, и он первый отвел взгляд, потому что не нашел в ее глазах сумасшествия, а только твердое решение.

Марын вышел во двор и в обществе радостно скачущего пса заглянул в конюшню. Буланая кобыла жевала корм и не обратила на него внимания. Он увидел висящие на стене седло и хлыст. Подумал: «Тархоньски считает, что получит этот дом и сад. Но это ему не удастся пока я жив».

– Ты не привез с собой никаких вещей, – заметила Вероника, когда он вернулся в кухню и они сели обедать. – Значит ли это, что ты не останешься здесь надолго?

– Я могу оставаться сколько захочу, – ответил он.

После обеда Марын отправился в деревню на кладбище, чтобы – как подобало наследнику – навестить могилу того человека, который его щедро одарил. Старого Хорста похоронили зимой, на могиле лежали твердые желтоватые комья глины. Только весеннее тепло и дожди должны были их размочить. Простой крест с жестяной табличкой сообщал о фамилии и имени умершего, о дате его рождения и смерти. На кладбище росли толстые липы, в их ветвях свистел ветер.

Возвращаясь домой в ранних сумерках, он думал, что снова сядет за стол напротив Вероники. За обедом она сняла с себя черный платок и сидела в синем платье со стойкой. Марына удивила ее красота. Смерть Хорста, а может, одиночество придали ее лицу утонченность. Он открыл и какой-то огонь в ее темных глазах. Она казалась беззащитной и слабой но Марын чувствовал в ней огромную силу, волю, решительность. Она не избегала взгляда, не опускала глаз, когда он смотрел на нее. Присутствие Марына совершенно не беспокоило ее, движения ее были спокойными, четко обозначенные груди ровно поднимались, не волновались, как ему случалось заметить, когда он оставался один на один с молодой женщиной. Какое будущее она видела для него и себя в этом доме? Неужели она забыла, как с криком убежала из его постели? Как должна была сложиться их совместная жизнь в этом доме – и это не один день, неделю, месяц или год, если – как она сама сказала – ей хотелось, чтобы это было долго.

Чем ближе был дом, тем медленней становились его шаги. Он боялся слов, которые ему предстояло произнести, потому что это должны были быть слова: «Я устал, есть ли в моей старой комнате постель на моей бывшей кровати?» Назавтра он спросит ее о состоянии сада. О том, что в нем нужно сделать, чтобы подготовить его к весне. Такие ничего не значащие слова и фразы, может быть, они будут говорить друг другу дни, недели, месяцы. Наверное, она не будет спрашивать у него, что с ним было. Он радовался этому, но и немного огорчался. Значит, они будут жить как двое чужих людей, постоянно задевающих друг друга под одной крышей, за одним столом. Может ли быть что-либо более страшное? Но разве он до сих пор жил с какой-нибудь женщиной на других условиях? Разве они с Эрикой стали близкими друг другу?

В кухне его ослепил свет лампочки. Он минуту стоял на пороге, и тогда Вероника подошла и жестом попросила, чтобы он подал ей меховую шапку и куртку. Она повесила их в сенях, а так как он все еще стоял посреди кухни, не зная, что сказать и что делать дальше, приказным тоном сказала:

– Мой руки и садись за стол. Ужин уже готов.

Он послушался. Вымыл руки и сел за стол, а она поставила перед ним тарелку. Сама она села по другую сторону стола.

– А ты? Не будешь есть? – спросил он, видя, что она не поставила для себя прибор.

– Не хочу. Я люблю смотреть, как ты ешь.

Он промолчал. Решил ничего не говорить, потому что в самом деле не знал, что сказать. Ел медленно, аппетита у него не было. Что-то беспокоило его в поведении этой женщины. Прежде всего натуральность, очевидность дел, которые она делала и о которых ему говорила. Ему хотелось встать из-за стола, взять шапку, куртку и выйти на шоссе. Вернуться туда, откуда прибыл. Зря он принял дар Хорста Соботы. Это была какая-то ловушка.

– Тебе не нравится? – спросила она. видя, что он перестал есть.

– Я не голоден.

– Попей чаю и ложись спать. Ты устал с дороги.

Он знал, что она права, он в самом деле устал. Все эти опасения и страхи от усталости, от постоянного напряжения, которое в нем все еще оставалось. Скольким мужчинам хотелось бы оказаться в его ситуации, стать владельцами дома и сада и такого прекрасного женского тела. «Все как-нибудь утрясется», – подумал он, прихлебывая горячий чай.

Вероника возилась в кухне. Не торопясь, свободно, без стеснения, что он смотрит на очертания ее груди, бедер, на движения ее рук, прическу, на лицо и губы.

– Откуда ты знала, что я вернусь? – спросил он.