Свою девичью фамилию — Чернецова — Кира, вступая в брак, к неудовольствию Мити и его родных оставила себе на память, и это было почти единственное, что она действительно тогда оставила в полном своем владении. Долгое время она неправильно считала, что фамилия ее происходит не от слова «чернец», а от слова «чернь». Она знала, что такое чернь — гравировка на золоте или серебре, штрихи которой заполнены черным металлическим сплавом, и представление об этой древней технике как нельзя лучше подчеркивало ее собственную, черневую красоту. И даже сейчас правильное знание никак не затмевало ее ощущение от этого слова и ощущения себя в нем. Раз за разом называя Алексея Фрояновым, она как будто безотчетно примеривала его фамилию к себе, а когда все-таки осознала это, вынуждена была признать, что сочетание Кира Фроянова ничуть не хуже отражало бы сущность ее личности, чем Кира Чернецова.

И когда она подумала обо всем этом, глядя на руки китайского служащего, совершавшего с ее билетом и паспортом положенные манипуляции, на какой-то краткий миг по ней, как мимолетный солнечный луч, ласково скользнуло обещание жизни, и, как в начале мая, когда она отдыхала на Крите, будущее забрезжило пленительным обещанием, и оттуда повеяло радостью.

Тараканы были повсюду. И это было бедствие, с которым ничего нельзя было поделать. Они прокладывали тропы на захватанных стенах, переползали по откровенно несвежему белью постели, корчились в предсмертных судорогах в ванной комнате. Но такова уж неистребимая сила традиции — все иностранцы, отправляющиеся в Кашгар, первым делом выучивают именно это словосочетание: «Семан-отель». После тяжелого перелета искать новое пристанище в погруженном во мрак незнакомом городе с тридцатикилограммовым рюкзаком Алексею казалось немыслимым. Да и то сказать: если такое творилось в гостинице, которая с незапамятных времен является базой всех попадающих в эти края европейцев, чего можно было ожидать на постоялых дворах с более ярким местным колоритом? В открытое окно заглядывал ветер, но запахи улицы тут же исчезали в густом настое китайской разновидности дихлофоса, стоявшем в отнюдь недешевом номере. Снизу из уйгурского ресторана «Шахерезада» долетали звуки позапозапрошлогоднего хита главной певицы всех россиян.

— Хороша Вена! — хмыкнула Кира. — Ты куда меня затащил?

Словом, первые два часа в ночном Кашгаре, казалось бы, убеждали со всей ясностью: это совсем не тот Восток, который живет в сознании после прочтения арабских сказок, и, возможно, даже не тот, который создала безжалостная кисть Василия Верещагина.

Около семи часов утра неправдоподобный, оранжевый рассвет избавил Алексея и Киру от того подобия сна, которым они мучались половину ночи. Из окна такси они с изумлением разглядывали город, распустившийся, как цветок. Дальняя перспектива центральной улицы замыкалась линией бежево-бурых гор, а в провале другой, словно белоснежные облака, парили величайшие семитысячники Памира. Издалека в салон хлынул рокот пробудившегося города. Оставив машину, они пробирались в толпе к древней мечети Хаит-кар, обнесенной столетними тополями. Динамики, укрепленные на ее минаретах, простирали над морем уйгурских шапок, тюбетеек, тюрбанов металлические звуки азана. По проезжей части, увязнув в человеческих массах, ползли бело-зеленые такси. Мимо модных китайских магазинов флегматичные ослики влекли тележки, наполненные виноградом и дынями. В воздухе висела взвесь красной пыли, запах горелого масла, чад сожженного угля, резкий аромат кебабов и сушеного перца.

— Это уже на что-то похоже, — робко сказал Алексей. Кира не согласилась, но и не опровергла.

Стояли последние дни рамадана, и перекусить было решительно негде, ибо то, что предлагали китайские харчевни, достойной пищей признать было сложно. Зато после захода солнца мусульманские яства выставлялись прямо на улице. Очертания домов расплывались в дыму мангалов, на которых, казалось, весь город готовил себе кебабы. Пока Алексей с Кирой ничего тут не понимали, даже себя. Еще одна ночь в тараканьем раю — это было все, что они решили себе позволить. Их ждали просторы природы, горные вершины и свежий ветер странствия. Утром было решено выходить на маршрут, а Кашгар и его восточные прелести отложить до его окончания.

Стареньким «Фольксвагеном», который был подан к подъезду «Семан-отеля», беспечно, немного угловато, но все-таки умело управлял маленький, полный и веселый человечек. Человечка звали Фатих, и по выражению его лица было видно, что все, встречавшееся ему на пути, было для него просто, ясно, приветливо и понятно. И через него и Кире, и Алексею без труда удалось разделить этот взгляд на мир.

По обе стороны дороги тянулись хлопковые поля, частоколы тополей, глиняные мазары. Через некоторое время оазис кончался, и снова в жарком мареве брезжила серая безжизненная пустыня Такла-Макан, а впереди все парили и парили, как облака, белые глыбы Конгура и Музтаг-аты. Нефритовые горы. Солнечные батареи на саклях. Мутные потоки, роющие себе проходы в скалах.

Во время коротких остановок Фатих брал у Алексея блокнот, и они начинали изъясняться пиктограммами. Пытаясь понять, в каких отношениях находятся Алексей с Кирой, он неуклюже рисовал два наложенных друг на друга сердца, потом сердце, пронзенное стрелой, но всякий раз видя отрицательный ответ, сокрушенно покачивал головой, признавая, что не в силах постичь те узы, которые их связывали. Алексею понравились обе картинки, предложенные Фатихом, потому-то обе он и отверг. Еще Фатих поинтересовался, мусульмане ли они. Вместо ответа Алексей показал ему крестообразно сложенные пальцы. Фатих глянул на него с изумленным сожалением, как смотрят на неразумных детей, не понимающих своего счастья.

На перевале довольно резвый бег «Фольксвагена» умерил контрольно-пропускной пункт. Документы проверял молоденький лейтенант китайской пограничной стражи. Российские паспорта он разглядывал с интересом и затаенной тоской, так что Алексей тут же вспомнил «Татарскую пустыню» Дино Буццати. Наверное, для лейтенанта, у которого под кителем был поддет толстый свитер, эти документы послужили напоминанием о некой благоустроенной цивилизованной жизни, возвращение в которую для него по каким-то причинам находилось под вопросом. Сам он имел вид человека, который охраняет что-то такое, что и для него самого является тайной. Здесь, на перевале, небо начиналось сразу над головой. Казалось, стоит вытащить из-под лейтенанта табуретку, забраться на нее — и можно трогать его рукой.

Часам к пяти вечера «Фольксваген» и водитель его Фатих доставили Алексея и Киру к озеру Кара-Коль, на берегах которого кочевали сарыкольские киргизы и имелся гостевой дом. Отсюда на следующий день должно было начаться их путешествие к величайшим семитысячникам Памира, но вмешались некоторые непредвиденные обстоятельства.

У Алексея голова заболела еще в Кашгаре, по дороге боль неимоверно усилилась, но из машины деваться было некуда, зато уже в гестхаусе боль и связанная с ней немощь буквально обрушили его на койку, заправленную серым армейским одеялом. Строго говоря, ничего удивительного в этом не было — за каких-то пять часов они вознеслись на высоту более трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Кира, тоже не придавшая тому значения и списавшая недомогание своего одноклассника на бессонную дихлофосную ночь и обычную усталость, ушедшая бродить с фотоаппаратом, вернулась в сумерках и тут же застонала рядом с Алексеем. Они лежали на соседних кроватях и стонали. Эти звуки были столь сильны, что проникали сквозь тонкие перегородки комнат гестхауса; они были настолько вариативны, что Алексею по неискоренимой пионерской привычке мучительно хотелось оправдаться перед обслуживающим персоналом: «Товарищи! Это не то, что вы думаете! Мы не такие! Спросите у Фатиха!»

Любое усилие в этом состоянии требовало необычайного напряжения воли, и хватало ее только на то, чтобы не ходить под себя. И они жадно пили ее, густо заварив чаем, в надежде обрести себя. Кто-то, кто занимал комнату до них, оставил здесь недоеденный арбуз. Арбуз был еще свеж, и они не погнушались им. Холодной воды не было, а кипяток в огромных китайских термосах выдавали служащие. Туалетом служила выдолбленная в каменистой земле яма, с трех сторон огороженная картоном, и ходить туда приходилось то и дело. И проблема была не в яме и не в картоне, а в полном отсутствии физических сил. Но, несмотря на то что каждый шаг доставлял страдание и тело стремилось принять горизонтальное положение, Алексей все же задерживал взгляд на окрестностях. Давно спустилась ночь. Гладкая, будто покрытая льдом, поверхность огромного озера блистала черненым серебром. Черный купол неба был как будто забрызган звездами. Это была даже не кремнистая крошка, а какие-то пятна, медленно стекавшие по небосклону. Гестхаус окружали мазары — глиняные мавзолеи причудливой туранской архитектуры. Но не было даже сил поинтересоваться, какие герои нашли здесь упокоение, чем запомнились в людской памяти, что завещали. Болезнь изнуряла. Конгур дышал студеным ветром. Алексей колол его ледорубом как кусковой сахар, а куски чудесным образом превращались в правильной формы таблетки бессильного цитрамона. А звезды капали сверху, и намокший сахар крошился в пальцах, Алексей брал строительную кисть, макал паклю в ведро с известковыми потеками и изо всех сил брызгал на небо, восполняя стекающие звезды. В общем, это был бред.