— В непростое время живем, — согласился он. — А разжигать межнациональную рознь все равно не надо.

— А я разжигал? — усмехнулся Алексей.

— Да вот, — дознаватель изобразил на своем лице самое неподдельное сожаление и извлек из ящика стола лист бумаги, исписанный неуклюжим крупным почерком, — свидетели показали, что вы называли граждан Умарова, Исмаилова и Гайсанова кавказскими зверями.

— Кавказскими?

— Да.

— Зверями?

На этот раз дознаватель рта не разомкнул и только согласно покивал.

— А еще, как бы это сказать поприличней, — добавил он, — в нецензурных выражениях предлагали им покинуть Москву. Тоже показания имеются.

— Красиво работаете, — сказал Алексей. — А еще кто это показал, кроме самих, так сказать, зверей?

— Статья такая есть в уголовном кодексе, двести восемьдесят вторая, часть первая, разжигание межнациональной розни, — вместо ответа сказал дознаватель. — Не слыхали?

— Да нет, не приходилось.

— Напишем-ка мы отказной материал, — задушевным голосом предложил дознаватель. — Чего тут мудрить?

Они посидели в молчании.

— Так я вас так понял, — сказал дознаватель, аккуратно постучав двумя сложенными листами объяснительной о столешницу, — что будем писать отказной материал?

Алексей хотел было заупрямиться, но мысль о Кире, о Кашгаре остудила его возмущение.

— Правильно поняли, — подтвердил он. — Будем писать отказной материал, потому что есть на свете одна девушка… одна молодая женщина. Женщины, знаете, смягчают наши души. Суровых бойцов. Так что благодарности от гражданина Умарова ей, этой незнакомке — не стану имя называть, — пояснил Алексей, — не требуется. Потому что у меня сложилось впечатление, что гражданин Умаров не силен в этикете.

И все-таки надо признать, что доктор биологии Алексей Фроянов и дознаватель УВД «Ломоносовский» Артем Калайдо расстались довольно миролюбиво.

Мечта побывать в Кашгаре появилась у Алексея очень давно, еще в детстве, когда она прочел Марко Поло. Точнее сказать, предметом его грез был необязательно Кашгар — смутное томление по какому-то собирательному восточному городу не давало ему покоя. Иногда ему даже казалось, что это далекий, поколениями разбавленный зов ген напоминал о себе и тревожил его воображение. Когда нужно каким-то одним словом родить в воображении образ Востока, то называют обычно или Дамаск, родину Гаруна ар-Рашида, или Багдад, или, на худой конец, благородную Бухару, совершенно упуская из виду великолепный Кашгар. Это и неудивительно, ведь Кашгария — эта прихожая Тибета — была охвачена европейским географическим знанием уже тогда, когда виртуальный поезд братьев Люмьер уже прибывал на станцию назначения. Великие географические открытия закончились именно здесь, и если бы в Гражданской войне победили белые, русские бойскауты играли бы в Корнилова, Маннер-гейма и, конечно, в Рериха, ибо Рерих непременно проявил бы себя при любой власти.

Алексей хорошо запомнил тот заголовок из газеты в ночном кафе, где они были с Кирой после поминок Толи Сверстникова, но и мудрено было об этом забыть: телевизионные и радиорепортажи о пропавших рафтерах превратились в целую эпопею. Их искали китайские военные, местные альпинисты и горознатцы, и в результате в Синьцзян вылетели даже два самолета МЧС. «Бродить по узким улочкам, — то и дело вспоминал он слова Киры, — увидеть Ходжу Насреддина». И даже не вспоминал, а просто носил их с собой в сознании, как в кармане, и они, эти слова, были столь причудливой формы, что карман оттопыривали и этим неудобством как бы не давали о себе забыть.

Приготовления к путешествию носили стремительный характер. В Интернете были найдены четыре листа армейских пятикилометровок, и Антон распечатал их на своей студии. Вечерами Алексей погружался в их таинственные дебри, считывая умопомрачительные названия. Ему мерещились высеченные в скалах города, гигантские джинны и охраняемые ими сокровища — яхонты и лалы, насыпанные в чаши из яшмы. Все эти названия — Яркенд, Хотан, Янги-Гиссар — ласкали слух, как пение райских гурий. Он засыпал с мыслью о Кашгаре, с нею и открывал глаза. Во время изучения карт план у него составился следующий: они доберутся до Кашгара, откуда совершат небольшой горный поход. От озера Кара-Коль они уйдут на север, пройдут перевалом Янбулак между Конгуром и Музтаг-атой — величайшими семитысячниками Памира — и спустятся в район небольшого городка Таш-курган, откуда вернутся в Кашгар уже на автомобиле. Сознание того, что столь необычное путешествие разделит с ним Кира, внушало ему предчувствие какого-то подлинного счастья, которое он боялся спугнуть неосторожным движением мысли. Ведь Москва оставалась Москвой, даже когда оба они находились в ней; кроме них тут были и Митя, и Юля, и множество самых разных знакомых и незнакомых, нужных и совсем ненужных людей. Там же они должны были остаться по-настоящему наедине в той полной неизвестности, которая их ожидала и которую ожидали они.

Рана у него на ноге еще далеко не зажила, но он совсем не брал ее в расчет. Он был как в лихорадке, и это глушило и боль, и здравый смысл. Кира никогда не была ни в каких горах, она не была так уж абсолютно уверена в своих силах, хотя и занималась фитнесом, до и вообще была спортивна, но то, что происходило с ней в последнее время, подсказывало, что надо не бояться пробовать жизнь. Она пребывала в таком же лихорадочном состоянии, и ей было совершенно уже неважно, куда ехать, куда лететь, важно было с кем и когда.

Им обоим вдруг показалось, что они взнуздали время, и оно, караковое, лоснящееся, гнедое, не мчится теперь вперед, и они просто ведут его в поводу.

Мите Кира сказала, что с Аней Кедис едет в Вену. Аню Кедис Митя не любил и лишний раз говорить бы с ней не стал. Впрочем, подробностями Митя и не интересовался. Чтобы не будировать Митю, оба рюкзака Алексей собирал у себя, и Татьяна Владимировна много расспрашивала про Киру и старалась говорить о ней только хорошее, только получалось это как-то неуклюже и невпопад.

Они улетали из Москвы в ночь Могущества и Предопределения, в которую, согласно мусульманскому преданию, пророк Джабраил спустил с небес Мухаммеду представление о правой вере. В Урумчи надо было сделать пересадку на другой самолет, который летел уже прямо в Кашгар. Бессонная ночь, бесконечный кофе, пряная обстановка незнакомой страны, отблеск чувств, источник которых остался дома, ввели их в странное состояние измененной реальности.

Над Памиром занималась заря такого густого и в то же время чистого цвета, какого Алексею не приходилось еще видеть никогда и нигде. Голова Киры лежала у него на плече, глаза у него слипались, и он то и дело на несколько минут проваливался в сон, а потом опять смотрел в иллюминатор, за которым солнце обретало мощь, невиданную в полночных странах.

В Урумчи самолет приземлился рано утром, а рейс в Кашгар был только около шести вечера по местному времени. Они сдали свои тяжести в камеру хранения и отправились в бетонное скопление построек, буквально выраставшее из безжизненной пустыни. Это был город смешанный, уйгуро-китайский, где китайцы преобладали с разгромным счетом. Алексей с Кирой, ошалевшие от перелета, бесцельно бродили в иноязычной толпе, и только смешные рекламные вывески на забавно искореженном русском убеждали их, что они не на другой планете.

Так они провели половину дня, отделявшую их от остатка пути, и в аэропорт вернулись прямо к вылету. Перед тем как отдать свои документы китайскому служащему, Кира обернулась к Алексею и сказала с усмешкой, закусив губу:

— Мне казалось, Фроянов, я все-все про тебя знаю. А вот, оказывается, и не все.

Назвав Алексея по фамилии, она как бы длила лукавую амбивалентность их уже, в общем, состоявшихся отношений, как бы отдалялась от него, но и приближалась в то же самое время на самое опасное расстояние. В этом назывании была фамильярность и нефизическая близость какого-то родственного свойства, и близость физическая, которая отнюдь не противоречила первой, а как бы дополняла ее особенным образом.