Это когда в казарме пусто. А когда рота вернется и зайдет комроты или комбат, тогда следует подать как можно громче команду: «Рота, смирно!» — и, подойдя к командиру, отрапортовать ему по уставу.
Помню, как во второе мое дежурство дневальным, как раз в полночь, когда я клевал носом у тумбочки, внезапно распахнулась дверь и вошел комбат. Я до того растерялся, что вместо доклада вполголоса — мол, рота спит, и ничего за время дежурства не случилось, — заорал во все горло: «В ружье!»
Вся рота так и сорвалась с коек. Пока разобрались, в чем дело, половина бойцов уже разобрала винтовки, а остальные торопливо заканчивали одеваться.
Ругали меня в тот раз не только командиры, но и бойцы. Даже Мишка, мой дружок, заявил, что у меня не все дома. И еще добавил: «За такое следовало бы тебя ногами вверх подвесить».
Но все это в прошлом, когда был я еще зеленым, желторотым бойцом. Теперь же я дневалю так, что ко мне не придерется самый требовательный командир…
В караул попали мы на четвертом месяце службы, уже после того, как приняли присягу. Это было необычное событие для нас, новичков, волновались мы страшно, но виду не подавали. Множество разных историй, печальных и комических, рассказывали нам бывалые бойцы о карауле.
Поставят, например, тебя охранять сарай с сеном, которое шло на наши же матрацы. Мороз, метель, поземка метет, а ты стой. Танцуешь, танцуешь, дышишь, дышишь на пальцы и не выдержишь: забьешься в сарай, который обязан охранять от диверсантов. А затем дело ясное: как отогрелся, так и заснул. И только заснешь, откуда ни возьмись — командир роты, а то и батальона. Или сам полковник. Это обязательно: стоит заснуть, тут же командир возле тебя. Как они об этом узнают, нам, рядовым, неведомо. Даже глаза не успеешь как следует зажмурить, а они уже тут как тут. Подойдут тихонечко, вытащат затвор из винтовки…
— Ну, а потом? — замираем от любопытства.
— Потом дело ясное. Отойдет, развернется и опять к тебе. Идет, кашляет громко или разговаривает, чтобы разбудить. Проснешься, вылезешь из соломы: «Стой, кто идет?» А он идет прямо на тебя. «Стой, стрелять буду!» Хап-хап, а затвора-то как и не было. Затвор у командира в кармане…
— А то однажды было, — вступает в разговор другой «старик». — Темно, как у негра за пазухой, к тому же еще и вьюга — снег глаза залепляет. Продерешь глаза, присмотришься — вроде бы ничего. Еще раз продерешь — идет! Прет прямо на тебя, да еще вилы наставил… «Стой, кто идет?» А он все на тебя. «Стой, стрелять буду!» Прет — хоть бы приостановился! Тут уже раздумывать нечего: приложишься торопливо — ба-бах! Так на вилы и упал… А потом вверх тарарах! Вызываешь разводящего. «Что за шум? Что случилось?» — «Товарищ командир, застрелил диверсанта! Подкрадывался с вилами!» — «Где диверсант?» — «Да вон там лежит!» Кидаемся туда, а там корова. Лежит и копыта откинула…
— Ну, а что дальше? — заливаемся от души.
— Известно что: за порчу казенного имущества…
— Та-ак, — подключается третий. — Корова — это что! Корова хоть двигалась… А помните, братцы, как наш командир отделения столб расстрелял? Был он тогда еще рядовым, как раз второй год разменял. И поставили его возле склада, а напротив — столб. Стоял часовой, стоял, да не заметил, как задремал. Лето, ночь темная, по небу тучи бегут. Подремал, подремал, а потом — хлоп глазами: диверсант подкрадывается! А луна то из-за тучи, то за тучу, вот и кажется, особенно спросонок, что столб на тебя движется… Он не окликал, а схватил сгоряча винтовку да все пять пуль и всадил в столб. Как ни выстрелит, а диверсант не падает… Такую пальбу учинил — весь полк по тревоге подняли!
Мы дружно хохочем. Смеется и наш командир отделения. А рассказчик, скосив лукаво на него глаз, заканчивает:
— И что бы вы думали: тьма-тьмущая, а когда посчитали утром — все пять пуль в столбе нашли! Ни разу не промазал! Командир полка так и сказал: «За то, что задремал на посту да стрельбу поднял, под трибунал следовало бы отдать, а за то, что все пули в цель вогнал, объявить перед строем благодарность!»
— Так и сказал? — восклицаем восторженно.
— Так и сказал… Попробуйте сами среди ночи попасть в столб, да еще спросонок, вот тогда и спрашивайте! Столб тот не под носом стоял, а шагов за пятьдесят…
Сколько в тех историях правды, а сколько выдумки, мы не допытывались. С нас хватало того, что они нам очень нравились, мы увлеченно их слушали, и нам не терпелось самим стать героями таких же событий…
И вот я на посту.
Напряженно всматриваюсь в темноту, охраняя сарай с соломой. Я так и знал, что помкомвзвода обязательно поставит меня поближе к соблазну, и мстительно думаю: «Ладно, попробуй только полезть за затвором — я тебе покажу, где раки зимуют!» Изо всех сил стараюсь не думать про солому, призывно шелестящую за спиной.
Ледяной ветрище пронизывает насквозь. Дышу на заледеневшие пальцы, перекладывая винтовку с руки на руку, стучу ботинком о ботинок, пританцовываю. Вдоль сарая — плотно утоптанная дорожка, я бегаю по ней все быстрей и быстрей — до угла и обратно. Слышно, как по ту сторону скрипят шаги моего напарника — Баташвили. Мне холодно, а каково ему — южанину?
Вдруг…
— Стой, кто идет? — окликает кого-то Баташвили.
Аж приседаю от неожиданности. Всматриваюсь перед собой до боли в глазах, и мне начинает мерещиться, что все поле шевелится от диверсантов: ползут и ползут, зажав кинжалы в зубах. Стискиваю изо всех сил винтовку, и мне уже не холодно — жарко.
А по ту сторону сарая:
— Стой, стрелат буду! — И тут же отчаянно: — Лажис!
У меня мурашки разбежались по спине: и впрямь диверсант!
Что же делать? Бежать к Баташвили на помощь? Но я-то ведь тоже на посту и не имею права оставить его ни на минуту.
— Баташвили! — кричу. — Что там у тебя, Баташвили?!
Баташвили то ли не слышит, то ли не хочет отвечать. Сердито кричит на кого-то:
— Лежи, каму гавару! Стрелат буду!
Поймал-таки диверсанта!
И диверсант что-то отвечает, за ветром не слышно. Никак, ругается.
— Какой парол? — допытывается Баташвили.
Диверсант что-то кричит.
— Павтари!
В ответ взрыв злой ругани. И тут я узнаю голос помкомвзвода. Так вот кого задержал Баташвили!
— Зачем шел — малчал? — оправдывается Баташвили.
Уже в караулке Баташвили на упреки лейтенанта отвечал то же самое:
— Зачем шел — малчал?
И, показывая рукой на меня:
— Спраси его… Ты слышал парол?
Честно говорю, что не слышал.
— Ты что нас учил?! — кричит уже Баташвили на помкомвзвода.
Потом приставали мы к Баташвили:
— Ну, скажи, кацо, — дело прошлое — ты нарочно положил помкомвзвода? Не мог же ты его не узнать!
— Зачем нарочно? — сердился Баташвили. — Что я, савсем дурной?
Впервые мы пошли в поход на втором месяце службы. Если считать настоящий большой поход, длящийся от раннего утра до позднего вечера.
В те времена наша армия не имела еще достаточно машин, даже пушки тащили лошади. Сейчас, когда я смотрю на солдат, которые едут на мощных машинах, то всегда думаю, что слово «пехота» давно уже утратило прежнее свое значение.
Перед войной наша пехота полагалась больше на собственные ноги, чем на резиновые колеса. И тот не считался бойцом, кто не научился ходить, запросто преодолевая по тридцать и сорок километров.
Написал я «запросто» и невольно задумался. Потому что вспомнил, как давалось нам это «запросто».
Готовимся к походу еще с вечера. Командиры снуют между койками, проверяют, все ли мы приготовили на завтра, не забыли ли чего. Особенно их волнуют наши ноги. Хотя мы и научились уже обуваться как следует — обвертывать ногу портянкой, как куколку, — командиры не устают повторять:
— Смотрите, хоть одна складочка останется — ногу разотрете до мяса.
Помкомвзвода проверяет в основном наши вещевые мешки. Дело не столько в том, чтобы там было все, чему положено быть. Вещевой мешок должен весить ровно два пуда, и помкомвзвода поблажки не сделает ни на грамм.
