— Ха, недалеко! А Тихий океан не хочешь? А Ледовитый?

Сам-то я до сих пор убеждал маму, что буду служить лишь на Черном море. Чтобы она не так убивалась. При одной только мысли об океане, об ураганах и штормах у нее сердце заходится. На Черном же море, как маме кажется, и ветры послабее, и волны поменьше.

— Значит, ты будешь плавать на кораблях? Ой, как интересно!

— На линкоре, — поправляю снисходительно. Не то, чего доброго, Оля может подумать, что буду служить на каком-нибудь торговом корыте.

— Это надо же, целых четыре года! — вставляет мама. — А он, глупый, радуется… Эти четыре года службы на флоте маму больше всего страшат. Когда узнала, куда я напросился, — обмерла. Даже в пехоте всего два года, а там — четыре!

— Ты все перезабудешь! И так в голове ничего не задерживается!

Маму заботит одно: институт. Никак не может уяснить, что флот и пехота — как небо и земля. Вот отслужу год или два, приеду в отпуск в морской форме, тогда увидит, что лучше: пехота или флот.

Чтобы замять неприятный для меня разговор, спрашиваю Олю:

— Ну а как твой институт?

— Прекрасно! — сияет Оля от счастья. — Уже и лекции начались!

— А почему ты дома?

— Мама заболела. На три дня отпустили.

— На лекциях интересно?

— Очень! Математику нам читает профессор, так знаешь, что он нам сказал? Забудьте все, что вы учили в школе!

Ну! Вот это здорово! Оглядываюсь на маму: неужели не слыхала? А Олька щебечет и щебечет — все о своем институте. И какие там аудитории, и какое общежитие… В их комнате живут три девушки.

Это меня совсем не интересует.

Наконец Оля ушла. И хорошо сделала. А то мама совсем загрустила. Ей и так, бедняжке, невесело, а тут еще Олька со своим институтом надоела!

— Вот и ты мог бы стать студентом…

— Успею… Закончу службу…

— Ой, сынок, пока отслужишь — все перезабудешь!

Мама весь день ходит как в воду опущенная. Плакать, правда, не плачет, не то что другие матери, а все же очень опечалена. Да и мне самому не по себе. Бодрюсь, бодрюсь, а то вдруг сердце так защемит — хоть садись да ревмя реви!

Однако пора собираться.

Собирались вот как: что мама в торбу, то я из торбы. Маме почему-то кажется, что еду я в голодный край. Потому и впихивает все, что попадается на глаза. Еще и упрекает:

— Говорила же: бери ту, что побольше. А в эту, видишь, не вмещается…

Большую торбу мама сшила еще вчера. Но торба — чувал! Нищий и то не решился бы ее надеть. Я как глянул — завопил. Из дома сбегу, ночевать не вернусь, если заставят эту торбу взять!

Пришлось маме вновь браться за иголку с ниткой.

А теперь она старается наполнить эту торбу по самую завязку.

— О, и сухари! Что я, побирушка, что ли?..

— Вот глупенький! Я тебе в дорогу насушила. Захочется есть — и погрызешь в свое удовольствие.

— Ага, погрызешь… Чтобы все надо мной смеялись!

— Да кто там станет смеяться?

— Все! А сало зачем?

Я кисну и кисну. Да и как не предаваться унынию, когда в повестке черным по белому написано, что нужно брать с собой. Ложку и пару белья. А про харчи — ни слова.

Но наконец мы все-таки собрались! И тут ко мне подходит брат:

— Это тебе. На дорогу.

— Чего там еще?

Сергунька не говорит. Лишь протягивает что-то зажатое в кулаке. Я подставляю руку, и в мою ладонь ссыпаются медяки. Целая гора медяков.

— Рубль и сорок семь копеек, — говорит брат. — Бери!

Я ужасно растроган. Знаю же, как трудно Сергуньке отдавать эти деньги. Собирал их больше года — на «Конструктор». Не позволял себе купить самых дешевых конфет. Даже маму как-то попросил: если она захочет покупать нам сладости, так его долю пусть отдает ему деньгами.

— Оставь лучше себе. Тебе ж на «Конструктор»!

— Не хочу.

Стоит, на медяки и не глянет. Боится, очевидно, передумать — попросить назад.

— Ну, спасибо! А тебе чего привезти?

— Ничего. Я так, без отдачи…

Побродил, побродил без дела, потом вновь подошел:

— Ты мне малость пороху пришли… И патронов…

Пылко обещаю прислать и то и другое. Сейчас я готов весь флот обезоружить, только бы порадовать брата.

Ложимся поздно, в час. Мама в последнюю минуту надумала меня искупать, хотя я позавчера мылся. Как я ни отговаривался, как ни отбрыкивался — ведь там же будет и море, и баня, — ничего не помогло.

— Так это ж на четыре года! А мне известно, как ты сам купаешься… Терла мне спину, аж кожа трещала. А потом принялась еще и голову мыть. Совсем ни к чему: все равно обстригут!

— Тем более! Я не желаю за тебя краснеть!

Умора! Будто мама собиралась присутствовать при том, как мне волосы снимут!

Вымытый, прилизанный, ложусь в постель. Не успел, показалось, и заснуть, как слышу ласковый мамин голос. Склонилась надо мной, провела теплой ладонью по щеке:

— Пора, сынок… Опоздаем…

Насилу открыл глаза. Слабый мягкий свет заливает комнату, в плите потрескивают дрова, шипит, стекая из кастрюли, вода: мама уже готовит мне завтрак. Когда же она встала? А может, и вовсе не ложилась?!

Смотрю на маму, на ее, как всегда, озабоченное лицо, и волна горячей нежности заполняет мое сердце. Нежности и жалости к маме. Думаю, как ей тоскливо будет без меня, впервые начинаю понимать, что эти четыре года покажутся ей куда более долгими, чем мне. Хочется подойти к маме, сказать что-нибудь хорошее в утешение, но я знаю наперед, что ничего из этого не выйдет.

Мама понятия не имеет, что со мной творится. Поворачивается ко мне, повторяет ласково:

— Сынок, пора.

Да, нужно вставать. Считаю до трех, потом до десяти, наконец, на пятнадцатом счете сползаю с кровати. А мама уже стоит с кружкой воды, с чистым, из комода, полотенцем…

Выходим из дома, когда светать еще и не думает. На улице темно, по-осеннему холодно. Но я не хочу надевать пальто, как мама ни сердится, опасаясь, что я простужусь.

Олькины окна без света — в доме все спят. Мама напоминает, что я обещал постучать, но я не желаю.

— Ну, как знаешь, — печально соглашается мама.

Сбор у военкомата, а оттуда поведут на станцию. Мы пришли в числе первых, во дворе пусто, над воротами красное полотнище: «Пламенный привет допризывникам — достойному пополнению Рабоче-Крестьянской Красной Армии!» Значит, и я — достойное пополнение! Невольно выпячиваю грудь, расправляю плечи. Торбу бросаю на землю и загораживаю собой, чтобы в глаза не бросалась.

Постепенно двор заполняется новобранцами. Подходят по одному и группками. Те, что пришли одни, сразу ищут свободное местечко у стены, робко опираются на нее. Компании вваливаются со смехом, шумом, даже с музыкой. Вот уже и в одном углу двора и во втором перекликаются гармошки, одна звонче другой выводят:

Тут же и Катюши — без них и проводы не проводы. Виснут на локтях у хлопцев, ни на шаг не отходят. Поют, разговаривают потихоньку, а некоторые уже и глаза платочками вытирают — попусту слезы развозят. Хлопцы им «бу-бу», да «бу-бу», оглядываются по сторонам смущенно. Хорошо, что хоть Ольку не взяли с собой: а ну как реветь вздумала б? Что тогда могли подумать? Мне бы маму удержать от слез…

Стоит печальная, на глазах постарела, взгляд от меня не отводит.

— Ты, сынок, веди себя хорошо, не перечь командирам… И пиши мне почаще…

Слушаю маму вполуха. Потому что такой галдеж, шум-гам вокруг — оглохнуть можно, да к тому же высматриваю Мишку Кононенко. Договорились с ним держаться вместе, хотя бы до тех пор, пока не отправят нас по частям. Он записался в танкисты, а я, как известно, во флот.