Не подтверждает ли абсолютное допущение нас — под розы: к герою — превосходство уроженцев Слова? Вернее, не обращает ли Слово абсолютные допущения — в явь?
Но кое-кто клеится к сабле всерьёз — за чистую (золотую) монету! Всерьёз норовит — не возвратиться с войны... И в одном из вариантов гость, собственно, явившийся — подчеркнуть своё отсутствие (красным отточием закатных солнц — в знак купюры... кильватерной струей зари?)... явившийся исчезнувшим... в самом деле — случайный: та вечная случайность, что всегда на устах — первый из всех! — то есть расхожий символ мимолётности, или неуловимости, до которой растиражирован, а не действительный гость — и за ним, право, незачем далеко ходить. И высматривать в нём иные смыслы: вас с ним, его с вами и с прочим шатким предметом, ведь мгновение, зацепившее героев на мушку, — смехотворная несущественность... повторяемая — до бесконечности. И совсем нонсенс — справляться о конечных пунктах его дорог, о каких-то особенных победах и — особенно пленяться его горбоносым профилем.
Его профиль — отсутствие. По коей причине — и только! — его обставил какой-нибудь столь же плоский фигляр, выскочивший в деды традиции — или гостя, ясно — также отсутствующий... также сверкавший юной бабушке с мушкой, с изюмом — саблей за пятой: запятой меж баталиями, щипнув сдобной омеги, развенчавшей красоткину спинку, но выщипал в бабушке от омеги до альфы — такую брешь! — аж высвистнуло вояку-дочь, каковую та азбучно завела в голове... и так далее, и чем далее — тем он виднее: тем, дальним... Так и эта свистушка — неурождённая Паллада — беспочвенно сверкала какому-нибудь буквоеду-герою — как щитом — блестящим сыночком... уж вовсе случайным гостем — мелькнувшим пред Магдой на террасе, на витке из неразличимых — в невидимые: для Магды, для нищих анютиных глаз, и не её бы способность — раздуть из мухи...
Но — продолжение болтовни: под мухой, под розой? Я считал, что преследую мир — с лёгкостью моего пера... а в итоге — с упрямством и невольничеством осла? Но что сравнится с меткостью пламени?! Сегодня во мне сгорела последняя страница. Хотите великодушно признать мой труд? — и надменно: — Помилуйте. Он сияет, как солнце, собственным светом!
В самом деле, не само ли отсутствие — ускользнувший сюжет?
Странная особа кружит и кружит с прискоком по городу, видно — на шамбертене, захламляя улицы своей лоснящейся, как доспехи, инфляционной хламидой и пустив вкруг чела экватором ленточку — в обратную сторону, чтоб не так закружиться, не отстать конопатой ланитой — от мухоморных румян (дактилография), не отлететь от утильных монист окольцевавших её гремучих улиц — хламидо-Менада, затянувшая город цветущей фантазией, верней, сия барышня, щиплющая, как куру, театральный ридикюльчик-пустышку, подмалёвок: для личных художественных дерзаний — и для соседей, не жалеющих на неё красок. И тоже подмазывает всех встречных — золотым сиянием своего божественного сыночка, вчера обронившего с уст — розу, а назавтра — орла... льва... роняющего всю совокупность — всё достоинство флоры и фауны.
Бонжур, мадам... то есть мам-мм... Вы это мне? Вы серьёзно? О, не менее, чем пардон, мсье, или — честь королю! Действительно, ваш м-мм... легковес апеллирует пронзительными явлениями предметов! Неужели — каждодневно? Ах, нет, шесть дней... и увидев, что это хорошо, в день седьмый почил от дел своих... Он, ясно, будет э-э... Почему — будет?!..
Но из разверстой души барышни уже порядочно бежало тело, вскипевшее молоко с земляникой, и весьма унеслось, эй, ловите мою фигуру умолчания! — и гонит, и гонит по ветру пяту, но одежды — и те льнут не к ней, а к ветру.
Её знает весь представившийся ей круглым город — она из тех сумасшедших тружеников, что до темноты вьют из улиц корзины странствий, вплетая в улицы небылицы, как розы в конские гривы, или клеят кульки, коробки — с важностью, будто — дворцы, и, должно, настряпали целый город, каковой вам клянётся — у ней не больше сыночка, чем в ридикюле, а согласно иным натуралистам — уже и... сынок, недоступный взорам толпы, как император! И с кем в подручных его осветить? Вприглядку с пролетающим виночерпием Ганимедом? С золотым дождём? С ёлочными игрушками? И её зовут... разумеется, несущественно — Коломбина или какая-нибудь Жозефина в локонах из перезревшей подушки... Или — положив руку на пустейшую голубую птицу, как на свой ридикюль, божатся, что их имя — Мария. Или — Магда? Правда, утром её соловей — язычок-синеуст — клеит стол, и ему недосуг — поддерживать жизнь сыночка, но уж вечером она — непременно: скок в барабанные башмаки, шмыг на улицу... но этой птице, бегущей за языком, гоните вместо сынка — золотую внучку! Гоните, гоните — у-лю-лю! — косматая Магда, метущая по сусекам улицы — золото... и прибавьте к находкам анютины глазки, что видят тако-о-е... и волшебную палочку. Добрый вечер, добрые дети! Вы, как всегда, не видели мою путешественницу? Я-то несомненно найду, а вы найдите, что ваши цветущие лица стремительно заглушает школьный урок, скорей выпалывайте — веселитесь, веселитесь!
Этот ускользающий сюжет...
Почему, чёрт возьми, в любом обществе я вечно пристроюсь к меньшинству? — Магда, вдруг, случайному гостю на террасе. Между волосных, как танцульки, детей — к парочке непочатых рохлей, о, я уж после выпустила пар. От патроната усов над пластронами и иконостасами — над апломбами! — занесёт в рост на дамскую половину, похеренную всеми отцами! От мужних пав — в неразобранные, а то, как Ганновер, перехожу из рук в руки. Разумеется, императорские. Я существую на чужом слове. Или чужое скорей вам удостоверит, что я есть и влачу?.. Да ниспошлёт Господь всем, кому не дал детей, — хоть внуков!.. Что — война, в которую вы ввязались, вам тоже свидетельствует ваше абсолютное участие в деле?..
И рассеянно — гость: — Уместней мир? Который из пойманных — амьенский, тильзитский? Вертящийся меж двух огней: жизнь и смерть — всего двусмысленный, внятный? — как ваш слащавый жасмин, чьи неверные выкресты при напустившемся солнце ходят в красных, а с морем гусарят в голубых. Или мир, что вертится меж огней, горящих — в каждой божьей безделице? И настичь бы — хоть на сейчас — хоть этот сад... в коем я собираюсь за море. Я привык обращаться не к минутному саду, но — в будущее и прошлое, посему — напыщенно... И вам кажется естественным, а не кажущимся — мир? Слепящий, ускользающий, лгущий — сюжетом... в который так метим попасть — хоть шутихой жизни. Или — сберечь жизнь? Что касается меня, господин главнокомандующий, то если предложение, которое я имею честь вам сделать, может спасти жизнь только одного человека, я буду больше гордиться заслуженными таким образом мирными лаврами, чем печальной славой военных успехов, — как писал Наполеон эрцгерцогу Карлу... — и длинный вздох — по саду, тряхнув из зелёного миллиона ушей закатившиеся капли солнца. Я желал блеснуть моим трудом. Моей блестящей запальчивостью — дотла... до последнего слова, чьё сожжение тоже превращается в слово... вечное — Предпоследнее.
И Магда опять — в растрёпанном томе на перилах, даже буквы им выстроены — в каре! Преувеличенные южные дали — инакомыслящие, другие, где — слепым пятном... неужели он — в самом деле..? Слова! Но гротескная представительность детали — вещной обшивки — сверкнувшего штыком и ускользнувшего главного... ястребиная чёткость окраин — достоинство не Магды, но чужого ока, скажите-ка, все — под его присмотром — как под Создателем! Но вытягивающийся оттуда — манией преследования — сквознячок, несущий золотую копоть со светилен-цитрусов... Но — эпитеты, тропы, что от собственной необязательности — царапаются и кусаются: маскерадный мелочный рост гостя, нечто вроде — пять футов два дюйма, или шитая белыми нитками бледность... тщедушие, положенное широким мазком под скулу... И в пику саду — каштановый, спутавшийся с павшим солнцем начёс — на стойкий ворот: собачьи уши — в пику испанским собакам... Или неукротимые пальцы, шатающиеся по столу — оттрепать ухо чашке, как рубаке-ветерану... рубаке-ложке... и горб на среднем — неисправимая наклонность к перу... по имени Эспадон... и править, и отличить на полях итальянской бранью, а в строчку влепить аттицизм — или вымарать из истории... — бессмертные изваяния букв — и колченоги-граффити с чужих перил...
