И смешок гостя: повторение несущественного — ввиду несущественности... и торжественные пассы над отрезанным «наполеоном» — да претворится!.. А красное вино, надеюсь, отдает погребком — его замшелой низостью?

Или я, как собака, кусочничаю по окраинам, выданным мне в залог, что прошлое — впереди? Я — в прошлом? Скорее: в интерпретации прошлого — бандитской деталью...

И гость — воодушевлённо: будем вести чисто буржуазный образ жизни! Сорить — главным... Почему — нет, если жизнь — калейдоскоп подержанных событий? Синонимов?

Словом, ему пора — из виду — в неразличимые, из драгоценного чёрного лебедя — в неуловимые маленькие капралы. И Разлука на карауле соображает: обернись Войной — сорвёшь высочайшую возможность — стать вечной... И гость воображает: облетающая птичья форма исчезновения — ему к лицу, и лицо — все дальше... в роли. А Войне — его серый цивильный сюртучок, этот поношенный анекдот, приближаясь в котором к Войне, или чёрт разберет ваши маскерады — всем укажет: в приближённые! — а сочтёте себя на голову выше — я готов, как известно, облегчить счет! — приближаясь... превращаясь...

Война, а? Чтоб её уморило... — про себя — Магда, высмотрев на перилах том — преторий, птичье перышко, величественно снижающееся до реляций — кому? Истории, Магде, но готово покаяться — лишь перед стилем. Да, не увиливает в кокетстве и не ломается, как Вандомская колонна. И — чужие: гусиные, мышьи, медвежьи, двести лет за ним спешащие, вот — приличная форма оперения.

«Молодые академики, опасаясь, чтобы память не изменила им, успели уже уйти для того, чтобы записать всё слышанное ими. На следующий день, назначенный для нашего отъезда, Мюллер явился ко мне в семь часов утра, чтобы проверить, точно ли записаны нападки императора на Тацита. Я изменил несколько слов, и это дало мне право получить полную копию труда указанных господ, предназначенную для литературных архивов Веймара...»

«...его «Анналы» представляют собой не историю империи, а выписку из Римских канцелярий. У него все полно обвинениями, обвиняемыми и людьми, вскрывающими себе вены в ванне. Говоря о доносительстве, он в сущности самый большой доносчик. А какой стиль! Какая беспросветная ночь!.. Разве я не прав, господин Виланд? Но я мешаю вам, мы присутствуем здесь не для того, чтобы говорить о Таците. Посмотрите, как хорошо танцует император Александр...» «Я не знаю, зачем мы здесь присутствуем, ваше величество, — ответил Виланд, — но я знаю, что в эту минуту ваше величество делает меня самым счастливым человеком на земле... после сказанного вами я забываю, что вы владеете двумя тронами. Я вижу в вас лишь представителя литературы...» (Талейран. Мемуары).

Именно! — представитель мильонов пламенных, или многоязыких страниц — кривых осколков карнавального зеркала, брызнувшего во все страны света — их светлостями: от солнце-королей до солнечных королей-зайцев... запустившего в мир — зайцами — тех и этих героев. Зеркало — как вечный карнавал, в крайнем случае — маскерад для узкого круга. Зеркало — как королевская мантия, сшитая из шкур солнечных зайцев. Право, не знаю, зачем мы присутствуем — здесь... и ещё где-нибудь... но вы возвели меня в счастливцы, поместив на перилах — том, писанный отлучённым от яви... отъявленным литературным героем! — собственноручное начертание (нагромождение) побед — амплификация (безвкусный плеоназм?)... припуск выразительности жизни. Продолжительности? И отметившие марафон пера — парангоны-изречения... извлечения из удобривших наст ушей? из легенд? Схваченные страницей — финишные ленты строк, давно разорванные...

И схватившие страницу шлагбаумы строк, чья прямолинейность... черно-белая, как апартеид... А за ними — по солнцу, по молодости — цок-цок... в изогнутой слепящей далью седловине, верхом на Италии в яблоках, как в республиках — скороспеющих паданцах, ах!.. И оседлав горбатую миражами плюющую на всех Пустыню, оттенив око мрачностью и брезгливостью — и сведя тело к тонкости насмешки, высушив — пряностью... Ну-с, мсье шейхи, заступившие за кофий с шербетом, искусите-ка в вашем исчерпывающем, неисчерпаемом фолианте, в ваших избранных переводах с небесного... фи, эти необрезанные головорезы — я и мои солдаты — верхом с горшка обратились к венцу... глоткой к винцу, чтоб им не просохнуть, так насосались — лилейное знамя мерещится аж трёхцветным! Не то непременно бы обратились... Не сколотить ли обширный Диван — и столпообразной дискуссией усидим эту проблему? Не пристегнуть ли нам по случаю Мекку?.. — и запахивающий гузку в небо воздушный шар: — Ваши люди настаивают — сей почтой я сношусь с Великим Пророком и имел удовольствие испросить годичный исправительный срок... вечно этот народ закоснел в правоте! — за строчками, там...

Но его ведущая тема — ведущая слепца тень, явная арапка, что манкирует неотступностью и является — на мгновение (синоним призрачности) — призраком! переходом во тьму, сверкнувшим — штыком, преломляющим солнце на всё ненасытное пространство... призрак — как синоним мгновения... И пока тени дано быть отступницей, слепому дано — присутствие в вечности... или — вечное присутствие, вечный переход... (Переходность слепоты, отказанной — императорский жест — ведущим оседлое время)... Да, при всём слепящем блеске тень у него — одна! — недоступность, дар, только и доступный тени. Неузнанность ввиду непрозрачности. Варианты: «Генерал... дело не в шорах, но в пыльных шторах...» Вечное присутствие — до рельефности прозрачности...

...вернее — какая вечная тьма ослепленных им глаз, радужных золотоискателей и сверловщиков — какое заглядение! Даже куст у дороги — зеленокрылое воинство, ангел — весь усыпан чёрной ягодкой горящих зрачков... чёрной жаждой — наводниться им, быть разбавленным — его величием... жаждой — тиражировать, захлопнуть двумя створками — какая контрафакция!

«Император прибыл в Эрфурт 27 сентября 1808 года в десять часов утра. Уже с предшествующего дня огромное количество людей толпилось на улицах, ведших к его дворцу. Каждому хотелось увидеть его, каждому хотелось приблизиться к тому, от кого исходило всё: троны, бедствия, ужасы и надежды» (Талейран).

Варианты: «Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг...»

«Они застали его окружённым людьми, похожими на помешанных, — до такой степени восторг и любовь заставляли их пренебрегать простой вежливостью... Приближённым Наполеона удалось на короткое время очистить комнату, чтобы помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату... Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших обломки Бонских ворот. Они кричали: «Наполеон, мы не могли вручить вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские ворота!..»

«Они карабкались на его карету, влезали на запряжённых в неё лошадей, со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря, Наполеон всё время находился в объятиях своего народа». (Стендаль).

Но великий призрак — великое мгновение — избранным: скученному историческому меньшинству, и — скучнее: волей случая... или обнищать — до величия большинства, на котором свет окургужен и теряет вид... а прочим палящим, стреляющим глазкам — опала, мелкий пострел... а всему процветающему артиллерийскому парку — парки шлют анютины виды. Ах, почему это магистральное зрелище — почти божественное, хоть — по недоказуемости, существует не всегда? Не существует — всегда... всегда — не существуете. Разве — интерполяция... Или: адаптированная натура — анаграмма, и чуть переставишь некоторые буквы её законов, деталь, сместишь в пейзаже акценты — и..! Чуть-чуть. Но моя наклонность к крайностям, что передирают друг с друга — себе на оборот... И кто слеп на великое — уже не пеняйте на окривевшее время, речь — о неусыпном!

Да и когда протиснуться к персонажу и шелушить оком от корсиканских сапог до французской короны — любому: Анюте, Магде — как не пост-фактум, устроивший избранным — пост, развоплотивший плотность напирающих избранных? И — не церемонясь в доблестях и соизволениях — волочиться с ним на какую-нибудь войну, расхрабрившись шабли или шамбертеном, и составить с его томящимся ликом — бал, взявший с места — в кадриль золотой цепочкой парижской ночи, чтоб очнуться — мазуркой под солнцем Варшавы, эта ореховая россыпь копыт... ах, каблучков, ночной перестук подкаблучных герцогств и княжеств, этот бал на всю Европу!.. И уставиться над его плечом в карты — в те или эти. И даже — как вспархивает от бумаг — на спешные тайные эскапады: успешный штурм пиитических форм — тех или этих — со знаменитой тюильрийской внутренней лесенки, пересчитывая в колчане часов две ядовитых стрелы и на подъёме снижая сюжет — до правдоподобия — затасканным прозаизмом неотстёгнутой сабли... и по ходу сюжета щекоча неотступных читателей — неотстёгнутой (затасканной) саблей...