– Хотите, я попытаюсь?.. Кто знает, может, в Гавриловой живет гений-одиночка, безошибочно находящий выход из положения? Попытаемся скопировать ее метод в надежде на тот же эффект. У Борьки когда-то вышло неважно… Посмотрим, как у меня…

Фима, в своем невменяемом состоянии ничего не понял:

– Что ты имеешь в виду?

– Увидишь.

Не все ли равно, какую маску надевать? Саша подняла руку.

– Шаховская?

– Исаак Львович, я ведь не понимаю, как решать, как же я решу? Это не задачи, а кошмар какой-то, – голос Маргариты ей удавался всегда, но фирменные высказывания не приходили в голову.– Объясните все заново! Начиная с таблицы умножения.

– Что за фокусы, Шаховская?

– Почему вы не объясняете? Говорю же вам, у меня все перепуталось: синусы зашли за косинусы, а таблица умножения пересеклась с биссектрисой, той, что бродит по углам, делит угол пополам!

Группа засмеялась – не узнать монотонного покачивания головы и сонного взгляда любимицы общества было невозможно.

– Может, вам, Шаховская, для ваших пародий больше подойдет коридор по ту сторону двери?

– Какой коридор? Там же никого нет! Что это вы, Исаак Львович, сами выгляньте!

– Так сейчас там кто-то будет. Выйдите, Шаховская. Я подожду, пока вы уйдете. Потом объясните мне, что это на вас наехало. А вы, – обратился он к классу, – сами у себя крадете время.

– Так, – сказала, смущенная произведенной ей самой неловкостью, Саша своим обычным голосом, – Quod licet Jovi, non licet bovi. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

– У нас Шаховская, – подала голос Мамаева, – всегда из себя чего-то непонятное строит. Разве так делают?

Саша кивнула Исааку Львовичу и вышла с тяжелым сердцем: ну зачем ей надо было паясничать? Хотела выручить группу, протянуть время, или на эту нелепость толкнула сложившаяся в последнее время привычка постоянно прятать себя за чужими образами? Так или иначе, получилось, что просто увильнула от контрольной, сама ничем не рискуя, – Исаак Львович никогда не мстит и не поминает ученикам дерзости – а ребята все равно пишут работу, да еще по ее с Гавриловой милости, в цейтноте.

Она подошла к окну и простояла молча и не шевелясь, тоскливо глядя на проливной дождь, до тех пор, пока не прозвенел звонок.

Через неделю Саша и Юля возвращались из клуба, вернее, сбегали оттуда. С Голубятниковым не было никакого сладу. Притащил в клуб «Красная звезда», наобещал нечто из ряда вон выходящее, а оказалось – научная лекция в сопровождении фильмы. Все это называлось: «Научный синематограф». И добро бы еще действительно научный: что-нибудь о звездах или биологии, или о новых открытиях в физике – это не очень понятно, но грандиозно. Нет, целых полтора часа шел разговор о роторах, статорах, паровых машинах, прессах и так далее в том же роде.

Саша, честно начавшая слушать, вскоре поймала себя на том, что почти спит – сегодня так много работали: и на огороде, и в новом доме, и в политическом кружке... Юля долго разглядывала плакаты по стенам, сидящего с открытым ртом Петьку, собственные ногти, и наконец, наклонилась к Сашиному уху:

– Саня, по-моему, мы уже достаточно посидели. Это ты можешь изображать сосредоточенность и внимание, а я, как хочешь, набралась храбрости и говорю: мне неинтересно.

– Это ты мое клевание носом так расценила? Я сосредоточенно пытаюсь не свалиться со стула. Хватит, приобщились к технике. Толкни этого Эдисона сумасшедшенького, чтоб нам не одним идти: далеко и темнеет уже.

– И здесь мощность увеличивается почти втрое! – радостно сообщил докладчик. Петя, разделяя его радость, подпрыгнул на стуле, и удовлетворенно закивал, а когда Юлька попыталась привлечь его внимание, только нетерпеливо отмахнулся.

Веснушчатый парень, давно уже не сводивший с пышнотелой Юльки глаз, пододвинулся и сел на стул, ближайший от прохода:

– Я, кстати, тоже отчаливать собрался и в ту же сторону, что и вы.

– А откуда вы можете знать, в какую нам сторону? – спокойно и без улыбки спросила Юлька. Она всегда ровна, невозмутима. По ней трудно понять, нравится или не нравится ей собеседник. А вот по Саше, об этом, как ей кажется, сразу можно догадаться. Но ведь, даже если собеседник не нравится или стесняет, даже если настроение совсем не то, от разговора, зачастую, уклониться нельзя. Тогда спасает изобретенная ею выручалочка – маска. Она мысленно воображает себя, ну хоть той же Юлькой, например, или запавшей в память белозубой Серафимой. И тогда смущение исчезает, неприязнь удается скрыть. Иногда, столь успешно, что подступает другая проблема – отваживать воодушевленных ее «расположением» собеседников мужского пола, а потом выслушивать последующие обвинения общественности Коммуны. Почему-то ее игра колет глаза этой самой общественности, больше чем шепотки и щекотки по углам.

На вчерашнем Совете разбиралось ее поведение на математике – демарш, как выразился Колкер. Начали с обвинений в саботаже и даже в трусливом бегстве от своего долга. Их без особого энтузиазма выдвигал Люпус. Саша тогда так и взвилась:

– Я трус? Ты мне такое можешь сказать?

Присутствующий Голубятников мог бы поведать собранию о ее боязни темных комнат и воя ветра под крышей, но промолчал, а Люпус почему-то отвел свои глаза от ее:

– Ладно, прикрой глазищи-то. На сердитых воду возят..

На этом бы дело и закончилось, но Фима, на которого действовали только небесные очи Юлии, посчитал необходимым «дать принципиальную оценку» и не преминул в сотый раз напомнить про некоторый случай с художником, произведший глубокое впечатление на очевидцев.

Случай был вот какой:

Поскольку Саша из-за Юльки много времени проводила с Колкером, а также в силу того, что малоподвижная, поворачивающаяся вместе с туловищем, холка Люпуса, нередко, была повернута именно в направлении ее местонахождения, она была в курсе всех докук Совета Коммуны. Как-то, нагулявшись по самостийным выставкам, педагогический состав во главе с заведующим решил придать стенам коммуны наисовременнейший вид. Пригласили для малярных работ художника-кубиста, благо он оказался дешевым – в голодном городе его творчество было явно невостребованным. На радостях и из уважения к таланту, выдали и дрова, и крупу, о которых договаривались, авансом. Художник разрисовал половину актового зала зигзагами, треугольниками и заглавными в своем творчестве кубами, после чего, видимо, почувствовал, что продешевил, сел на ведро с краской и загрустил. Он принимал эту позицию день за днем, являясь на работу к восьми утра и намекая, что есть вполне вещественные средства, способные излечить его от творческого простоя. Не дождавшись понимания, ровно в четыре он покидал насиженное ведро. Саша, заинтересованная словом «художник», отправилась с Колкером и Люпусом посмотреть. По дороге узнала, что с живописцем, предположительно, южного происхождения, беседовали все и на любых тонах: убеждал заведующий, издевался Исаак Львович, орал сам Люпус, упрашивали многие и многие из числа педагогов и старших ребят. Результат был нулевой. Коммуна чувствовала себя новобранцем, которому недобрые старослужащие побрили голову наполовину, но подчиниться шантажу было немыслимо по всем пунктам: и неоткуда взять «доплату», и нельзя поощрять хищный оскал торгашества. Саша пошла с Люпусом и Колкером именно в тот момент, когда они выпросили у заведующего разрешения плюнуть на аванс и вышибить эту жлобскую душу из стен коммуны. Уже подходя к заветному ведру, Саша почувствовала прилив вдохновения. Ситуация увлекала: люди в затруднении и только она, возможно, может спасти положение

Остановив мальчиков легким движением руки и кивнув на окно, она бросила через плечо:

– Полюбуйтесь-ка красотами Петрограда! Я сама с ним поговорю.

В этом САМА была уже не она, тон и движения изменились настолько, что ребята красотам Петрограда предпочли пристальное наблюдение за ее знаменитыми «фокусами».

Представив себя не кем-нибудь, а Агаджановой из берберовской гимназии после обретения кувшинных форм, она подошла к художнику, меланхолически взиравшему на окружающее, и сказала звучным контральто с модуляциями: