Если бы Саше пришлось пережить такой крах, она, наверное, очень бы расстроилась и не знала, куда деваться от стыда. В ближайшем сквере, приспособленным, как многие другие в Петрограде, под огород, она, разбивая лопатой комья земли перед посевом, все время представляла себе, что сейчас чувствует Петька. Как она сама была раздосадована, когда вызвалась приготовить запеканку и – ничего не вышло! Не было яиц – откуда их сейчас взять?– и все распалось. Обыкновенная каша овсяная получилась. Саше казалось, что все презрительно смотрят на нее – взялась и не сумела. А Петька работал невозмутимо, только лицо у него было рассеянное, словно он что-то обдумывал. Саша не подошла к нему с утешениями и после работы не пошла с ним к Исааку Львовичу – наедине Петьке будет легче все выслушать, а Исаак Львович без зрителя не станет так насмешничать.

Вечером Петька, опять прибегнув к помощи будильной палочки, вызвал ее из спальни. Не успела она рта раскрыть для утешения, как он восторженно принялся рассказывать, как Исаак Львович камня на камне не оставил от его конструкции:

– И к-как же я, д-дурак, сам не сообразил! Она и не будет все время работать! А Исаак!!! Он меня кинул на ржавый гвоздь!!! – тут Петька стал с увлечением объяснять, где у него была ошибка, а Саша с удивлением думала, как это человек может радоваться от того, что у него ничего не получилось. Странный Петька, слишком добродушный, что ли... Для него неудача – в порядке вещей, как необходимое звено в цепочке размышлений… Вот, говорит:

– У м-меня уже новая з-задумка есть! Там все в-верно!

Пожалуйста, и побежал в мастерскую, и будет делать новую машину! Значит, его не убедили, что такой машины вообще нельзя сделать, принципиально, нельзя? Нет, Саша никогда до конца не разберется в мире железок, пружинок, шестеренок, сил и ускорений. И как это человек может вообразить механизм? Но еще таинственнее – умение увидеть в камне или дереве линии и выпуклости будущей фигуры… Саша вытащила деревянную лошадку провела пальцами по неровностям– следам ножа… Наплыла картинка:

… Лампа занавешена Дашиным платком. Саша дремлет, время от времени ее словно подбрасывает толчок, подушка уходит из-под головы, она приоткрывает глаза... Равномерные движения узкого лезвия в родных руках, постукивание по черенку ножа кулаком, еле слышно падающие кусочки дерева… Это завораживает, делает дремоту легче, спокойнее. Крепкие, гибкие пальцы проводят по лошадиной морде, проверяя изгибы, так, как сейчас это делают Сашины… Еще немного, и ее окликнет самый дорогой на свете голос: «Как тебе сейчас, Сашенька?»…

Плохо, Виконт, все еще плохо, куда хуже, чем тогда, год назад. Саша поспешно уложила фигурку в ящик тумбочки, бросилась в кровать и до боли крепко зажмурилась. Ведь, казалось, поуспокоилась… Но что заставляет двигаться по вечному кругу одни и те же картинки, образы, звуки… не тускнеющие, не отпускающие? Перпетуум мобиле существует, оно в Сашиной памяти и не вечно только потому, что не вечна Сашина жизнь.

ГЛАВА 6. МАСКИ, МАСКИ

Исаак Львович прошел к столу обычной своей походкой – огромными шагами, с приседанием на каждое колено. Группа следила за ним с напряжением: если поднесет к подбородку ключ, будет все же контрольная работа, если достанет огромный, величиной с небольшое полено, карандаш, – значит, объяснение, и можно вздохнуть свободно. Ребята к сегодняшней работе не подготовились и перед уроком пошли гурьбой к Исааку Львовичу, стоящему перед классом, как на часах, с просьбой ее отменить. Такие хождения Исаак Львович именовал почему-то «мусорными процессиями». В ответ на мольбы он обычно загадочно улыбался и говорил только: «Идите, идите!», а затем, после летучего совещания с компетентными инстанциями, вроде собственной левой ноги, либо откладывал работу, либо, все же проводил ее. На общих собраниях ссоры ребят с Исааком Львовичем были привычным и даже обязательным делом. Когда определялась повестка дня, кто-нибудь обязательно вставлял: «Накинь полчасика! С Исааком Львовичем ведь еще надо поговорить...» И накидывали. Перебранки, как правило, имели одно и то же содержание с разными вариантами:

– Это вам не гимназия!

– Я в жизни не преподавал в гимназии.

– Все равно, так в пролетарской школе не поступают, никакого уважения к мнению коллектива!

– По-моему, в пролетарской школе изредка готовятся к контрольным. Вы для себя учитесь, мне что, больше всех надо?

– Вы материал даете не в подъем. В башку не лезет!

– Я знаю, что большинство не семи пядей во лбу, но я не догадывался, что программа, рассчитанная на недоразвитых детей, для вас сложна.

– А кто ее рассчитал, а? Для недоразвитых...

– Я, конечно, кто ж еще стал бы с вами возиться? Я ее приспособил под вас...

Ключ, зажатый в сухощавой руке, взлетел к губе. Ребята выдохнули и разом обернулись к надежде класса Петьке. Петька – математик и мыслитель, у которого от беспрерывного думанья, по мнению Исаака Львовича, «голова скоро разбухнет под шестидесятый размер шляпы», являлся неизменным поставщиком шпаргалок. Одним из лозунгов в Коммуне было: « Подсказки – возврат к гимназическим порядкам! Долой их!!!» Этот лозунг свято чтили, и любой преступивший его «разбирался» на собраниях. Однако Исаак Львович, даже в жаждущем знаний ангеле умудрился бы породить желание выехать на чужом горбу. Еврейское училище, где он преподавал раньше, выпускало виртуозов по шпаргалкам. Учитель считал страсть к списыванию вполне естественным порывом ученика, никогда за него не наказывал, руководствуясь принципом: «не пойман – не вор», и с упоением рассказывал о проделанных в стенах отдушинах, шпаргалках-манжетах, шпаргалках-подтяжках и других изощрениях в этой области, встречавшихся на его пути. В силу огромного опыта, пресекать робкие и неуверенные попытки коммунарских дилетантов в шпаргалкоделании было для Исаака Львовича, что семечки щелкать. Он выжидал, пока Петька и иже с ним с сотней предосторожностей напишут заветное послание почти до конца, и только тогда позволял себе реплики:

– Голубятников, поторопись, ему же еще переписать надо успеть, и пиши разборчивее!

– Кому это передать? Скажи – я отнесу, тебе же самому несподручно в моем присутствии.

– Эту дай мне и начинай новую, как раз к перерыву закончишь.

И все же Петька – пусть слабая, но надежда. И вдруг взошла новая заря. В класс вошла Гаврилова и направилась прямо к Исааку Львовичу. Группа стала радостно предвкушать разговор увлекательный, и что самое важное, длинный.

– Исаак Львович, всю ночь какие-то кошки кричали. Мне поэтому надо пойти поспать. Я не буду сидеть на вашем уроке.

– Почему ты, Гаврилова, не выспалась на предыдущих занятиях?

– Говорю же вам, я пойду, посплю, отвечайте, можно или нет, и я пойду, что вы волынку заводите?

– Иди, ради Бога. Все равно математика была и будет для тебя темным лесом.

Гаврилова от радости тоненько засмеялась и... ушла. А до конца урока еще тридцать пять минут. Фима обернулся к Юле и сказал полную смысла и живого ума фразу:

– Чего ты так сидишь-то?

Вместо того чтобы засыпать его вопросами: а как ей сидеть? что его, собственно, не устраивает? и так далее, жалостливая Юля уловила просьбу поговорить с ним и, мило улыбнувшись, шепотом сказала:

– Жалко, что она ушла, не потянула. Она бы могла на весь урок... Теперь, кажется, не отвертеться от контрольной.

– «Жалко» – у пчелки, «кажется» – перекрестись, – спрятав серые радужки в складках кожи, пролепетал крамольное слово атеист Фима и перевел взгляд на Сашу, смотревшую на него тоже с улыбкой, но другой, понимающей.

Удивительно, но Фима ей бывает приятен именно в минуты, когда он смущается перед Юлей, и в серых глазах проступает обреченность утопающего, отчаивающегося дождаться спасательного круга. Она тут же подхватила разговор, чтоб ему не было неловко от собственных неудачных слов, которые, как каждые слова, сказанные последними, висят в воздухе до тех пор, пока не будут произнесены новые.