— Продолжайте, Иван Васильевич. Внимательно вас слушаем, — произнес Чалкин.

— Так вот… — продолжал Бахтьяров глуховатым голосом. — Не нужно быть пророком, чтоб понять — новый год для нас будет уже мирным годом. А значит, сейчас мы должны готовиться к мирной жизни.

— Разве для этого нужна какая-то особая подготовочка? — ласково спросил Чалкин.

— Нет, не подготовочка, — твердо ответил Бахтьяров. — Придется менять весь образ жизни. В войну жили одним — выстоять, выжить сегодня, сейчас! Кто сомневается теперь, что выстояли?! А раз так, то думай о будущем, о том урожае, который вырастет в конце следующего года, не будь врагом самому себе.

— А посему?… — подкинул Чалкин.

— А посему — сменим педали, товарищ Чалкин, не станем выжимать из колхозов последние силы, побережем их.

— Инте–ре–есно! — протянул Божеумов. — Эт–то выходит, что лозунг: «Все для фронта, все для победы!» — уже снят с повестки дня?

Узкое лицо Кистерева при звуке голоса Божеумова дрогнуло, он уставился, но не на Божеумова, а куда–то мимо него, вдаль.

— Пока нет, товарищ Божеумов, но нужно быть слепым и глухим, чтобы не готовиться к тому дню, когда фронт, как таковой, перестанет существовать, наша победа окажется свершившимся фактом, а военный лозунг сам собой снимется.

Божеумов нетерпеливо дернул навешенным сапогом:

— Вот когда он снимется, когда будут поставлены новые лозунги, тогда и начнем по–новому действовать. Пока что не снят!

У Кистерева топкие губы в брезгливом до страдания изгибе. Бахтьяров же, но шевелясь, раздвинув локти в стороны, тяжело опираясь на колени, изучающе, в упор разглядывал Божеумова. В маленьких, упрятанных глазах мерцала колючая искорка.

— Пока не подстегнут вожжой… Хороший конь сам выбирает дорогу, не ждет понуканий. А может, вы не верите и близкий конец войны, Божеумов?

Божеумов снова пнул сапогом воздух:

— Верю в конец, жду его, но боюсь, как бы при виде этого близкого конца мы не расслабились, не раскисли благодушно.

— Вы видели наш район, Божеумов?

— Да уж видел, во всей, так сказать, обнаженности.

— Так о каком расслаблении речь, Божеумов? Расслабляют силы, когда они есть. А нам бы здесь, Божеумов, сохранить сейчас остатки сил. Их очень мало, Божеумов! Неужели не заметили?

Божеумов решительно скинул ногу с колена, собирался ринуться на Бахтьярова, но Чалкин перехватил его:

— Минуточку… Иван Васильевич, дорогой, что вы говорите, все верно, но это, извиняюсь, общая стратегия. Опустимся–ка пониже. Двиньте–ка нам конкретные предложения, а мы послушаем.

— Согласен, слушайте… Вы сделали свое дело — нашли в районе какой–то хлеб…

— Мало. Ой, мало! — пожаловался Чалкин. — Не того от нас ждали.

— Мало. Но я буду требовать от области, чтобы и это малое осталось у нас.

— К–как?! — удивился Божеумов.

— А вот так: отымете и это — окончательно подорвете район. Богатейший район, когда-то бывший житницей области.

— Тэк, тэк, тэк!… — Чалкин даже встал и снова сел. — Что же это получается, дорогой Иван Васильевич? Мы же сюда приезжали не ревизовать, мы сюда за хлебом приезжали… Да! Для страны. А уедем с пустыми руками. Нас не похвалят, да и вас по головке не погладят.

— Вот поэтому–то я к вам и обращаюсь: давайте встанем плечо в плечо и будем защищать район. Крайне необходимо!

— То есть сядь, дорогой товарищ Чалкин, на одну со мной скамеечку?

— Не хотите?

— Да уж признаюсь откровенно: большого желания не испытываю.

На тяжелое лицо Бахтьярова легла тень.

— А вы задайте себе вопрос, — проговорил он, — почему я горю желанием помочь этому обессиленному району?

— Хе–хе! Не меня, а вас поставили к печке дрова шевелить. Приходится.

— Я ведь мог пошевелить да сказать: не разгораются дрова и не разгорятся — тяги нет. Но вот хочу все-таки влезть в печь с головой, исправить тягу, растопить, чтоб грело всех, и вас в том числе. Помогите. Не мне — району. Вас ведь тоже, как и меня, послали сюда… дрова шевелить.

— Да очнитесь вы, товарищ Бахтьяров! — холодно, не без пренебрежения одернул его Божеумов. — На что вы нас толкаете? Мы же шутами гороховыми выглядеть будем. Приехали с заданием взять у вас хлеб, приняли для этого ряд решительных мер, вплоть до того, что привлекаем кой–кого — того же Глущева хотя бы — к судебной ответственности. За что? Да за укрытие пшеницы! Теперь эту пшеницу оставить, где лежала? Нас же спросят: что это вы одной рукой отбираете, другой отдаете, караете и по головке гладите — несерьезно, шутовство какое-то!

— Верно, — не дрогнув ни одной складкой на лице, ответил Бахтьяров. — Не должно быть шутовства. Поэтому Глущева надо срочно освободить. Он делал то, что, на мой взгляд, сейчас нужней всего, на свой страх и риск пытался сохранить в колхозе силы на будущее.

На минуту наступила тишина. Чалкин ерзал и досадливо морщился. Божеумов в упор сверлил глазами Бахтьярова. Парадный Кистерев, сплющив тонкие губы, глядел загадочно скользящим мимо виска Божеумова взглядом, и гримаса брезгливого страдания лежала на его лице. Женька цепенел на своем стуле и ждал, ждал, сам не зная чего — какого–то чуда.

Чуда не случилось, вновь раздраженно заговорил Божеумов:

— Лихо же вы подминаете под себя. Ну да и мы не дети. Мы приехали не разводить поблажечки, жалостливыми словечками нас не расколешь.

И снова на минуту молчание. Бахтьяров пошевелился:

— Что ж… Я, признаться, и не надеялся особо…

И Женька вскочил. У Чалкина под очками, средь добрых дедовских морщинок, — остановившиеся глаза, в них отчетливое: «Эй, детка! Эй! Не шали!»

— Иван Ефимович, — обратился к нему Женька, сдерживая рвущийся голос, — неужели вы не поняли?…

— Чего, голубь?

— Не поняли, что в яму район толкаем. Я понял, а вы — нет? Ну, Божеумов не понял — не удивляюсь. Он нормально глядеть на человека не умеет, только целится — враг! Где тут понять…

— Не зарывайся, Тулупов! — бросил Божеумов.

— А может, ты, Божеумов, зарываешься? С первого дня, как сюда попал.

— Похоже, яйца курицу учат, — сдвинул в усмешечке морщины Чалкин.

— Нет, Иван Ефимович, нет! Сам сейчас учусь. Глядя вот на вас, задачу трудную решаю…

— Какую, золотко?

— Кто вы такой, Иван Ефимович? Трус или…

— Или?… Договаривай, детка.

— Или наполовину мертвый, кому уже ни горячо, ни холодно от чужой беды. Без сердца надо быть: видеть, что тут творится, и соглашаться — пусть еще хуже будет.

— А не кажется ли тебе, молодец: оскорбляешь меня, старика? Могу и не стерпеть, в сознание привести.

— Пугаете, Иван Ефимович? Не стоит. Уж как–нибудь смерти не боялся на фронте, а тут струшу… Вы лучше задумайтесь, чего вам–то бояться? Сесть на одну скамеечку с Бахтьяровым страшно? Чем вы рискуете, Иван Ефимович? Самое большее — на пенсию выставят. У вас, я слышал, сын на фронте убит. Так вспомните — он большим пожертвовал.

Лицо Чалкина стало прозрачно–восковым, бесчисленные морщинки утонули в бледности.

— Не трогай моего сына, паренек, — сказал он.

— Я не его трогаю. Мне, может, перед ним совестно, что случайно счастливее оказался. Перед всеми, кто там остался… Не лучше я их, а мне жить выпало, им — лежать. Ну, а раз выпало, то уж хочется жить так, чтобы они попрекнуть меня не могли. А вот вы, Иван Ефимович, наберетесь ли храбрости сказать перед памятью сына: «Верно живу»?

— Что я вам говорил: нечего было этого молокососа в бригаду тащить, — чеканно, даже с ноткой торжества произнес Божеумов.

— Конечно, нечего! — подхватил Женька. — Чужой, на вас непохожий. Мир жить должен, как Божеумов прикажет. Вот, оказывается, ради чего мы воевали, за что ваш сын, Иван Ефимович, голову сложил. А может, все-таки смилостивишься, Божеумов, посоветуешься с нами, как жить дальше. С ним хотя бы… — Женька указал на Кистерева. — Он же полжизни своей за нашу будущую жизнь в окопах оставил.

— Я ем–му рта не затыкаю, Тулупов, но и слушаться его ник–как не обязан. В армии он надо мной был бы старшим, а здесь — извиняюсь!