Недоуменный взгляд и настороженное молчание, похоже, что он ждал от меня какого-то коленца.

Нет, он не возмутился, он слушал меня, не выражая ни недовольства, ни интереса, в его крупных одрябших морщинах — отрешенность монумента, не очень-то располагающая к красноречию. После моей непродолжительной исповеди вновь наступило неуютное молчание.

— Рассчитываешь получить ответ… от игрушки? — спросил он бесцветно.

— От модели, — поправил я.

— Модель, игрушка — не настоящее.

— А разве модель самолета не помогает авиаконструктору понять, как станет вести себя его будущий, вовсе не игрушечный самолет?

Он трудно вздохнул и натужно стал подыматься, разогнулся медленно во весь рост — прямая спина ломается у лопаток, — передохнул и заговорил:

— Да, сынок, да, я из тех, кто ломал историю. Как трудно мне было понять, что история — это нажитый опыт человечества. Сынок, неужели мой опыт для тебя ничего не значит? Не мудрствуй лукаво, не вноси отсебятины!..

Как некогда на фронте, он называл меня сынком, но это теперь не сближало нас, а походило на прощание. Он ждал от меня успокоения, а я не принес его, взывает ко мне и уже не верит, что пойму… Глядит мимо, в беспредельное — сжимается сердце.

Умные мысли приходят на лестнице.

Береги опыт и не вноси отсебятины… Если бы только одним нажитым опытом люди руководствовались в жизни, то они наверняка никогда не совершили бы ничего нового. Аналога колеса не существовало в природе, никакой опыт, только опыт! — не заставил бы служить нам колесо. Я, грешный человек, должен уразуметь и то, до чего всемогущий господь не додумался!

Должен! Но по силам ли?..

Был вечер, но не настолько поздний, чтоб собираться ко сну. Я сидел за столом, пытался читать, но больше блуждал мыслью поверх строчек. Лампа освещала толстую книгу, стаканчик с карандашами и неказистую статуэтку грубо вылепленного, нескладного, как краб, человечка, сидящего на низенькой скамейке. Он высоко выставил колени, подпер руками срезанную голову, думает. Гость из непроглядного, какой-то скульптор каменного века вылепил его из глины, а засохшая глина способна сохраняться в земле вечно.

Сидящего человечка раскопали румынские археологи, сделали с него копии, одну из них привез мне приятель. В нелепом облике человечка, в его позе было то отрешенно-трагическое, которое через много тысячелетий вновь мощно повторит Роден. Историки так и назвали гостя из неолита — «Мыслитель».

В свое время я полюбовался на подарок, поставил его возле стаканчика с карандашами и… перестал замечать. Так и существовали мы долгое время рядом, он — занятый своими мыслями, я — своими.

Но однажды, когда я пытался безуспешно охватить какой-то слишком общий вопрос, он бросился мне в глаза, меня поразила догадка: если он пытался размышлять (а сомнений в том быть не может), то в своем каменном веке его мучало в принципе то же, что мучает меня в моем веке атомном. Как повлиять на жизнь — наверняка уже зрело и в его темном мозгу.

Велико разделяющее нас время, какими только событиями и переворотами оно не было заполнено, но ни капризы бытия, ни прах бесчисленных поколений не в состоянии отрезать нас друг от друга. Он, из кромешной тьмы веков, и я, нынешний, связаны единой заботой, которая возникла вместе с человеком, вместе с ним и исчезнет.

Досужие мысли прервал телефонный звонок.

— Чепе, Георгий Петрович! — голос Ирины Сушко.

Этого еще не хватало.

— С машиной что-нибудь?

— И я так поначалу думала… С машиной, Георгий Петрович, все в порядке. Могу за нее ручаться!

— Так что же?

— В той жизни случилось странное…

— В той жизни?

— Там явился… Только не падайте в обморок!

— Хватит скоморошничать, Ирина! — крикнул я.

— Н-но, но! Не так сердито. Иначе ничего не скажу, заставлю терпеть до завтра.

— Ладно. Готов стать кротким. Выкладывайте!

— Явился Христос.

Молчание. Ирина не спешила с разъяснениями.

— И это все? — поинтересовался я.

— Говорю: там явился Христос.

— Мне неинтересны ваши розыгрыши, Ирочка!

— Ах да, мы его убили!.. Ну так он восстал из мертвых. Докладываю официально: Иисус Христос воскрес, смертью смерть поправ.

— Что это значит?

— Это вы меня спрашиваете?.. Ладно, Георгий Петрович, время позднее для гаданий. Завтра в десять ноль-ноль буду на вашем чердаке.

Она положила трубку. Я ничего не понимал.

Завтра в десять ноль-ноль… Но через десять минут телефон снова заблаговестил. На этот раз баритон Миши Дедушки:

— Георгий Петрович, чего это Ирка лепит? Какого Христа?

— Не больше твоего знаю, Миша.

А через полчаса звонок Толи Зыбкова. И я взорвался:

— Звони Михаилу — и ко мне! Оба! Не задерживаясь!.. Да, ко мне домой.

Ирина через час будет здесь.

Катя на скорую руку собрала на кухне чай, присоединилась к нам, мы тесно впятером обсели маленький столик.

По дошедшим до нас преданиям первой возвестила о воскрешении Христа Мария Магдалина, пришедшая проститься с упрятанным в пещеру телом учителя.

Одержимая «царица идеалистов», как называет ее Эрнест Ренан, Мария издала восторженный крик, пронесшийся по векам: «Он воскрес!»

Ирина Сушко для нас исполняла сейчас роль Марии Магдалины. Она — нет, не восклицала в бурной экзальтации, да и волнения особого не выказывала успела в одиночку пережить невероятное событие, — отхлебнула из чашки, поставила ее на стол, выудила пачку сигарет из сумочки.

— Если позволите, я закурю…

Затянулась, прищурилась на дымок.

— Ну так слушайте…

И стала трезвенько рассказывать.

Машина по запущенной в нее программе двигала нашу модель — вместо исчезнувшего Христа действовал Павел. И тут отпала необходимость в наложенном на машину запрете — не повторять сочетания символов, которые в своей совокупности означали в нашей модели Христа. Но Ирина, наверное, не стала бы специально снимать этот запрет, если б пришлось прилагать какие-то усилия, стирать с диска запись, нарушать цельность программы. Никто из нас не придавал большого значению побочному запрету. Однако случилось досадное.

Ирина должна была снять свой пакет дисков, освободить место для другой программы, но замешкалась, оператор начал манипулировать с машиной…

Спохватились сразу, но часть нашей записи пострадала. И, оказывается, как раз в том именно месте, где находился запрет на Иисуса. Ирина не стала его восстанавливать — зачем, когда уже самостоятельно действует Павел, историческое место занято, — стерла окончательно.

Ученые постоянно нарываются на случайности. У Эрстеда случайно компас оказался рядом с проводом, подключенным к батарее… Случайно Беккерель положил кусочки урановой соли на обернутую и черную бумагу фотографическую пластинку… Ирина случайно, не придавая тому значения, выбросила запрет из нашей программы.

И освобожденная от запрета машина породила Христа. Она не ведала о его прежнем существовании, всякие следы об основателе христианства были стерты из ее машинной памяти, существовал лишь разрозненный набор многочисленных символов, означающих отдельные черты человеческих характеров. И то, что из этих частичек сложился облик Христа, случайностью уже быть не могло!

Отнюдь не экзальтированная, никак не идеалистка, но по-своему одержимая, Ирина несколько дней гоняла машину, ловила ее на ошибке…

Убитый нами Иисус воскрес, самая фантастическая из всех евангельских легенд повторялась бесстрастной машиной. И не повторялась даже, нет машина ничего знать не знала о легенде, она ее вновь сотворила. Невольно испытываешь знобящий холодок — не на сверхъестественное ли наткнулись?

Ирина Сушко, новоявленная Магдалина, придавила в блюдечке окурок, поставила точку в рассказе. Мы все молчим. Даже Миша Дедушка, всегда готовый приветствовать чудо, сейчас смущен и растерян, исподтишка поглядывает то на меня, то на Ирину. Круглая физиономия Толи Зыбкова покрылась розовой испариной, глаза распахнулись, стали обостренными, рысьими. И сбоку вглядывается в меня пытливо поблескивающим глазом Катя — хотел бы я сам взглянуть на свою физиономию.