Как-то в порядке общественной нагрузки его послали с подпиской займа в Пунькино-Осичье. Это едва ли не самая глухая деревня в Полдневском районе, народ в ней лесной, упрямый, к общественным мероприятиям всегда глух, от займов отлынивал. И вот эти-то пунькинцы у Божеумова оказались на первом месте в районе по подписке. Божеумов сразу же был примечен Чалкиным, взят на работу в райисполком. Месяц назад его перевели завотделом сельского хозяйства. Отдел ведущий, Божеумов, по сути, стал правой рукой Чалкина.

Если Божеумова спрашивали, чем же ты берешь: у тебя и госпоставки легко выполняют, и на заем без особых затруднений подписываются, и в лес по разнарядке быстренько выезжают, поделись, каким секретом пользуешься, — Божеумов отвечал:

— Секрет тут один, веди себя подобающе, чтоб видели — ты не шуточки шутить явился.

Сейчас для Божеумова — особое в жизни собрание. Он еще никогда не появлялся перед народом с таким солидным мандатом, с такими высокими полномочиями. Он сегодня не фигура районного масштаба, а наделен правом говорить от имени области. И, уж конечно, шутить не намерен.

Чуть надломленный в лопатках, свесив нос, свесив волосы, Божеумов опирался костяшками пальцев на стол, бросал взгляды исподлобья и говорил ровно и глухо:

— Область послала к вам целую бригаду. Это, товарищи, последняя мера. Мы вынуждены поставить вопрос ребром: или хлеб, или саботаж! Других разговоров с вами не будет…

Ровно и глухо, без крика, без надрыва — обычно от такого подхода слушателям становилось зябко.

Но сейчас активисты и слушали, и не слушали, глядели без выражения в сторону, терпеливо ждали, когда приезжий оратор выдохнется. Для Божеумова — особое собрание, а для них-то — самое обычное. Сколько здесь прошло уполномоченных! Наезжали и не такие, не такими басами сотрясали воздух. Взгляды в сторону, послушание и терпеливость на лицах.

Божеумов сел, потный, бледный, недовольный собой. По собранию прошел шорох, раздались полуоблегченные вздохи, еще ниже пригнулись головы — на всякий случай, чтоб не бросаться в глаза.

Кистерев никого заставлять не стал, заговорил сам, опять домашним негромким голосом, словно извиняясь за Божеумова:

— Наш уважаемый гость не знает нашей обстановки, потому-то не совсем верно вас ориентирует, товарищи…

Божеумов откинулся назад, округлил глаза, нацелился на Кистерева гнутым носом.

— Вот тут вы, товарищ Божеумов, стращали нас. А вам было страшно, товарищи?.. Да нет, не заметно. Вы все сейчас поедете по колхозам, не перенимайте метода товарища Божеумова. Не пугайте понапрасну баб в деревнях. От громкого крика и грозного голоса они не ойкнут и хлеб из — за пазухи к нашим ногам не выронят.

— Послушайте, эт-то пахнет… — у Божеумова посерели губы.

— Вы хотите сказать — выпадом? — спросил Кистерев.

— Нет, прямой деморализацией!

— Ни то ни другое, товарищ Божеумов. Мы давно уже примечаем, что страх в людях умер, а совесть… Представьте себе, совесть еще жива! Так давайте и пользоваться тем, что живо. Давайте соберем баб в деревнях и скажем: «Знаете ли вы, что на фронте каждый день убивают? А умирают ли у вас в деревне каждый день? Нет! Вам трудно, вам голодно — знаем! — но кому трудней — солдатам в окопах или вам, бабы, в своих избах?» Криком, угрозами уже не возьмешь, товарищ Божеумов, а добрым словом можно. Последнее отдадут. Если есть у них это последнее…

За Женькиной спиной кто-то вздохнул:

— Эхма! Что верно, то верно — народ пуганый, какой год с осени бесхлебье.

— Страшней голоду, поди, ничего нет. Немца обломали, а голод остался.

Божеумов переводил взгляд с лица на лицо, встретился глазами и с Женькой — пепельные тени под скулами, в углах сплюснутого рта жесткие складки. Женьке даже вчуже стало жаль его: приехать впервые в жизни с таким мандатом и получить сразу в макушку — не возносись, мол! Запереживаешь.

Божеумов повернулся к секретарю Вере:

— Вы запротоколировали эти рассуждения?

— Нет.

— Прошу вас… Запишите все, и поточней. И еще запишите: я согласен! Да, товарищ Кистерев, вы считаете, что ваш метод даст хлеб. Отлично! Какой может быть разговор… Но вот ежели выяснится, что ваш метод хлебом государство не обогатил… Тогда уж извините. Тогда уж я буду вынужден поставить вопрос о дезориентации… И деморализации! Занесите все это в протокол!

Собрание притихло, женщины прятали лица в платки и отворачивались. Вера растерянно переводила взгляд с Кистерева на Божеумова, с Божеумова на Кистерева.

— Записывайте! Что же вы! — прикрикнул на нее Божеумов.

И Кистерев спокойно сказал:

— Запиши, Вера.

Народ разошелся, в комнате, загроможденной лавками и стульями, осталось только четверо: Кистерев, Вера, Божеумов и Женька.

Божеумов широкими шагами ходил от стены и стене. Кистерев сидел за столом согнувшись, на зеленом лице — ввалившиеся глаза, тонкий синий рот.

— Вы и в самом деле рассчитываете добыть хлеб одним лишь добрым словом? — обратился Божеумов к Кистереву.

Тот помолчал, сгибаясь над столом, и наконец обронил:

— Хлеба нет.

— Это как понимать?

— Да так и понимайте. Хлеба нет, его нельзя добыть ни добром, ни злом.

Божеумов повернулся всей грудью, заложил длинные руки за спину:

— Та-ак! Тогда зачем же вы свой метод подсовывали?

— Чтоб вашим не пользоваться, разумеется.

— Та-ак! — Божеумов сделал шаг вперед, грудью на Кистерева, руки по-прежнему заложены за спину: — Не знаю, как вы себя вели на фронте, а здесь вы пораженец, Кистерев! Даже удивительно, как таким доверяли взвод!

— Мне доверяли батальон.

— Тем более страшно.

— Где вы раньше были, товарищ Божеумов? Проявили бы ко мне недоверие, перед тем как отправить на фронт, глядишь, был бы я сейчас таким, как вы, — с двумя руками.

— Откуда-то вы принесли пораженческие настроения. Государство это должно насторожить.

— Вы, похоже, путаете себя с государством.

— Я здесь не по своему желанию, меня сюда послало го-су-дар-ство, Кистерев. Вы этого не поняли, так поймете!

— Смотрю, вам очень хочется напугать меня до смерти.

— Не храбритесь, Кистерев, не храбритесь. С пораженцами у нас теперь разговор короткий.

Минутное молчание, затем тихий, с усилием голос Кистерева:

— Поглядите на меня, Божеумов. Поглядите внимательней — кого вы пугаете? У меня не только рука откушена, я еще ношу в себе, как дорогую память, под сердцем несколько железок. Врачи не могут понять, почему я до сих пор еще жив. Вы пугаете, Божеумов, а ведь самое страшное, что может случиться с человеком, со мной уже случилось. Что еще?.. Что на свете может испугать меня?.. Молчите, Божеумов. Не знаете, что сказать… Сказать нечего…

Божеумов молчал, он смотрел на Кистерева, и лицо его с хрящеватым большим носом постепенно стало испуганно-асимметричным. Кистерев был голубовато-бледен, на его лбу, словно роса на камне, лежал пот. Он попытался встать, и ному бросилась Вера:

— Гос-по-ди! Опять?

— Похоже…

— Обопритесь на меня, Сергей Романович. Вот так, вот так… Раньше проходило, и теперь ничего…

Кистерев доверчиво обнял единственной рукой крепкую белую Верину шею, Женька кинулся расталкивать стулья и скамьи, прокладывать проход к двери. Божеумов, по-прежнему окостеневше прямой, растерянно и чуть брезгливо взирал на них сзади.

Из двери в дверь, пять шагов по коридору, — маленькая комнатушка. В ней стояла железная госпитальная койка, стол на хлипких ножках, стул. На койке валялся знакомый протез…

Кистерева уложили на койку, накрыли одеялами, сверху набросили полупальто из шинельного сукна. Наружу торчала из — под одеяла детская макушка, заросшая редкими белесыми волосами.

За стеной, под низеньким оконцем, раздался вдруг надрывный, раздирающий душу вой, его подхватил второй голос, хриплый, с глухими утробными модуляциями.

Женька вопросительно посмотрел на Веру, та объяснила:

— Собаки учуяли. Каждый раз, как Сергей Романыч свалится… Рядом не были, ничего не видели, а на вот — заводят… Ишь, как страдают.