Мы остановились у моста. Василий Тихонович протянул руку:

— До завтра.

Но мы не успели расстаться. На зимнем небе, на том извечном небе с порошей Млечного Пути произошло маленькое событие. Казалось, одна из звезд, испокон веков намертво прикованных к черному своду, одна из тех, что, казалось, наблюдали рождение Земли, появление на ней первых морей, первой твари, выползшей на безжизненные берега, одна из этих звезд вдруг сорвалась с места и с напористым упрямством медлительно поползла наперекор всему поперек неба. И это была крупная звезда, горевшая сочным светом.

— Он… — произнес Василий Тихонович.

И я понял, что это за звезда. Весь мир кричал о ней. Газеты, радио на разных языках восхищались и удивлялись ее появлению. В разных концах планеты — и с материков и с бортов кораблей — уже видели ее. И вот она появилась в тихом загарьевском небе, в глухом звездном затоне, что висит над заснеженными крышами.

Пересекая привычные созвездия, плыл спутник.

А мы, два человека, обремененные будничными житейскими заботами, мы, привыкшие больше смотреть на то, что делается на земле, часто забывавшие о небе, стояли теперь, задрав головы, стояли и не шевелились.

Вечер был поздний, улицы села пусты, все жители уже забрались под крыши, укладывались спать возле теплых печей. В стороне лениво лаяла дворняжка. Все выглядело, как всегда.

А он напористо продолжал плыть наискось через небо.

И изрыгающие огонь ракеты, вонзающиеся сквозь пустоту в вечную ночь… И астронавты, впервые ступающие ногой на почву Марса, той планеты, которая дала пищу для самых невероятных легенд, когда-либо придуманных человечеством… И купающаяся в вечерней и утренней заре, красивая и непроницаемо таинственная Венера… Нет невозможного в завтрашнем дне человечества! Рушатся легенды, выспреннии фантазии кажутся смешными, сказки тускнеют от будничной действительности. Нет невозможного в завтрашнем дне.

По загарьевскому небу, не торопясь, с должным достоинством плывет среди звезд новое небесное тело, сгусток материи, сотворенный людскими руками, светлый узелок, связывающий эту минуту с будущим.

И мои мысли, мысли самого земного, самого обычного из людей, не умеющего проникать ни в величественные тайны космоса, ни в секреты грозного атомного ядра, мои мысли начинают бунтовать, мечты становятся пугающе дерзкими.

Класс, парты, доска у стены, кусок мела, чертящий коренные согласные или выделяющий запятыми деепричастные обороты, — вот мой день, который я только что прожил. Я хочу сейчас, чтоб лица детей при объяснении деепричастных оборотов или теорем Пифагора горели возбуждением, в детских глазах прорывалась страсть: понять! проникнуть! запомнить!.. Я хочу… Но меня теперь распирает дерзость, я хочу многого. Почему бы мне не мечтать с размахом? Хочу, чтоб класс, состоящий из ребятишек села Загарье, вылетел на месяц или на целую четверть в Москву. Да, в Москву, не на простую экскурсию, а учиться. А на его место из какой-то московской городской школы сюда прибыл бы такой же класс в нашу благоустроенную, не уступающую столичной школу-интернат. Пусть загарьевские ребятишки поживут в столице, окунутся в жизнь завода, побывают в музеях, а москвичи поработают на тракторах, узнают, что такое колхозная ферма. Учеба пойдет своим ходом как в Загарье, так и в Москве, и там и тут гости будут получать свои знания. Но мир для них станет шире и глубже, проще потом найти свое место в сложной и многообразной жизни. А жизнь к тому времени не только обогатится, но наверняка усложнится, станет запутанней.

«Ой ли?.. — возразят мне. — Нелепость… Бред… Фантастика…»

Да, фантастика. Но я хочу фантазировать и дальше. Мечтаю, чтоб из села Загарье ученики вылетели на учебную четверть в Лондон или Милан, в поселение скотоводов Новой Зеландии или в какой-нибудь городок штата Оклахома. А здесь бы мы принимали оклахомских ребят: учитесь русскому языку в Загарье, учитесь всему, чем мы богаты, а наши дети станут учиться вместе с вашими вашему умению и вашей сноровке. Почему бы и нет? При дружбе и согласии от таких визитов худа бы не было.

Несусветный бред! Фантастика!

Но давно ли здравомыслящим людям казалось, что мечты о путешествии на Марс и Луну — несусветный бред. Почему же мне держать свои мечты на узде? Мне, живущему в дерзновенный век, когда нет невозможного в завтрашнем дне!

Конечно, можно думать иначе. Можно с холодной трезвостью прикидывать, что ракеты, изрыгающие огонь, понесут не отважных астронавтов в глубь космоса, а зловещий груз водородных бомб с континента на континент. Спутники же станут не научными станциями, а корректировщиками, направляющими смертоносные снаряды. Можно мечтать не о том, чтоб наши дети вместе учились, вместе строили, вместе радовались новым открытиям, а о том, чтоб сбрасывали друг на друга бомбы, жгли школы, вешали учителей. Но разве это мечты? Нельзя мечтать о могиле.

Я мечтаю о жизни… Люди, чей ум и чьи руки создали спутник, бросили его к звездам, вряд ли доживут до того дня, когда первый звездолет, оставив за бортом последнюю планету солнечной системы, понесется на неверный свет альфы Центавра. Они мечтают об этом, по не надеются стать живыми свидетелями осуществления своей мечты. И я не все свои мечты выполню своими руками. Их подхватят те, кто станет жить после меня. Исчезнет мое тело, забудется мое имя, но мои мечты, мои желания станут жить, изменяясь и совершенствуясь. В этом моя бессмертность, в этом смысл моей нынешней жизни, с ее скромными победами и неудачами, с радостями и горестями, неизбежными заблуждениями, — смысл жизни обычного сельского учителя.

Ушел спутник, утонул в черном небе. И ночь над селом Загарье приобрела свой первобытный облик: мерцают привычные звезды, заиндевевшей полосой растянулся Млечный Путь, над сугробами приподымаются заснеженные крыши. Все по-старому, казалось бы, ничто не может изменить застывшую жизнь.

— До завтра, — протянул мне руку Василий Тихонович.

— До завтра, — ответил я.

Завтра — новый день. Завтра я понесу дальше свой счастливый крест к неизведанному, к непрожитому, в бесконечность.

1959

Во второй том Собрания сочинений В. Ф. Тендрякова вошли два романа — «Тугой узел» и «За бегущим днем».

Во время одной из встреч с читателями, отвечая на вопросы, Тендряков заметил: «Не могу добраться до войны. Война — прошлое, а хватают и тянут за собой проблемы сегодняшние». (Стенограмма встречи со студентами Пединститута им. В. И. Ленина, 1982, архив писателя.)

Вернувшись в конце 1943 года в родное село Подосиновец Кировской области после тяжелого ранения, Тендряков с головой погрузился в дела и заботы районной глубинки: сначала работал физруком в школе, из которой три года назад ушел на фронт, потом в райкоме комсомола. Как секретарь райкома он «дни и ночи колесил по деревням, по полям, выбивая для фронта хлеб, теплую одежду, фураж». Район открывался ему сложным разнообразием характеров, острыми социальными столкновениями.

«Хоть мне и приходилось работать журналистом, стать им по-настоящему я так и не сумел. Вероятно, тут сказалась особенность характера, я так и не научился „хватать материал“, питаться, что называется, „подножным кормом“. Мне нужно „переварить“ материал, пропустить его через себя, а это требует больших усилий, в первую очередь — времени… Как часто мы слышим: писатель должен знать жизнь. Жизнь знают все, ибо каждый в ней так или иначе варится. Далеко не все умеют думать над жизнью. А это главное для писателя». (Интервью «Главное для писателя — думать над жизнью». — «Советская литература», на нем. яз., 1983, № 11.)

Первое десятилетие литературной деятельности писателя характеризуется интенсивной творческой активностью. За этот период им было создано три романа, семь повестей, целый ряд рассказов, очерков, статей, теоретических разработок.

В письме к другу, иркутскому писателю Д. Сергееву, Тендряков признавался: «Как писателю, мне повезло, я попал в счастливое десятилетие. Сама жизнь дала возможность встать на ноги, окрепнуть, заговорить о серьезном. Если бы не XX съезд партии, навряд ли нашему поколению удалось пробиться сквозь плотную гладкопись лакировочной „литературы“ и сделать то, что нам удалось сделать». (1976, архив писателя.)