Семейные сборы весельем не отличались, бывали и размолвки. В мае 1860 года Митрофан пишет брату из Харькова: «Это для меня был день тяжкий, с утра до обеда я не мог развлечь мое сердце ничем, одно воспоминание, что я один, убивало меня до изнеможения <…> Меня повели обедать к Николаю Антоновичу <…> где приняли ласково и хорошо, что у нас редко бывает…»

Все трое сыновей Егора Михайловича Чехова утверждали себя в жизни, производя на свет многочисленное потомство.

У Михаила было четыре дочери и двое сыновей, у Митрофана – трое сыновей и три дочери. У Павла и Евгении – семеро детей. Лишь спустя два года после начала семейной жизни Павел смог скопить 2500 рублей и вступил в третью купеческую гильдию. Их первый сын, Александр, родился 10 августа 1855 года, незадолго до окончания Крымской войны. Английские корабли обстреливали с моря Таганрог – снарядами был разрушен купол собора, пострадали порт и многие дома. Евгения с сестрой Феничкой, спешно покинув дома (на плите в одном из них варился обед), бросились искать убежища в степи, у Егора Михайловича Чехова. Там, в доме священника, Евгения и разрешилась Александром. Вернулись они в Таганрог в тесный домишко свекрови, Ефросиньи Емельяновны, который Егор Михайлович загодя поделил между Павлом и Митрофаном. Когда Митрофан женился, Павел переехал, сняв двухкомнатный глинобитный дом на Полицейской улице. В 1857 году он открыл торговлю. Второй сын, Николай, родился 9 мая 1858 года. В 1859 году третью купеческую гильдию упразднили. Взяв ссуду, Павел приписался ко второй гильдии. Евгения снова ждала ребенка. Всегда готовый угодить властям, Павел Егорович поступил в ратманы таганрогской полиции. В январе 1860 года он писал брату Митрофану: «Новостей у нас нет, только от громового удара в прошедшую субботу Михайловская церковь загорелась в самом кумполе». В этом он усмотрел предвестие – 16 января 1860 года у него родился сын Антон[8].

Таганрог, с его особым положением в Российской империи и разноязыким населением, больше походил на колониальную столицу, чем на провинциальный город. Вид его был живописен: пришедшая в упадок военная гавань и процветающий торговый порт, мысом уходящие в мелкое Азовское море; полдесятка проспектов, образованных домами греческих купцов с вкраплением русских казенных заведений. Таганрог разрастался от моря в степь, и, не попадись на окраине русская деревянная слобода, его вполне было бы можно принять за пыльный город где-нибудь в греческой Фракии.

Основанный Петром Первым как опорный пункт на Азовском море, дабы противостоять воинственной Оттоманской империи, Таганрог, как и Петербург, был построен без особой заботы о его будущих обитателях. Песчаная почва плохо удерживала фундаменты; пресную воду найти было трудно; зимой было холодно, а летом – жарко; море было такое мелкое, что пароходы разгружались за версту от берега. В 1720 году турки вытеснили русских из Таганрога, а сам город был разрушен. В 1770-е годы, при Екатерине Великой, город был восстановлен и заселен греческими поселенцами, которые, как и их предки эллины, искали убежища от нищеты и притеснений в независимых поселениях на северных побережьях Черного и Азовского морей. Иные из них, некогда разбойничавшие в Средиземном море, стали финансовыми воротилами; другие наживались, обжуливая русских землевладельцев и подкупая таможенников. Деньги тратили они щедро, что сказалось и на развитии искусств. Греки собирали оркестры, открывали клубы, школы, церкви, выписывали из Франции поваров, чтобы задавать Лукулловы пиры, а из Италии – скульпторов, которые сооружали им на кладбищах роскошные надгробия. Затем примеру греков последовали русские и итальянские купцы, как, впрочем, и множество других иноземных торговцев. Выкачивая ресурсы из пробуждающейся российской глубинки, город бурно развивался.

Оставил в городе свой след и император Александр I. В конце своего царствования он искал в Таганроге душевного успокоения – поселившись в скромном одноэтажном «дворце», он умер там три месяца спустя. Во время его пребывания в Таганроге город на краткий срок стал теневой столицей империи.

Антон Павлович Чехов родился в те времена, когда будущее города казалось обеспеченным: дожидался высочайшего одобрения проект строительства южной железной дороги. Обозы, груженные пшеницей и мясом, тянулись в Таганрогский порт, поскольку до ближайшего крупного города, Харькова, было пятьсот верст по степному бездорожью.

При крещении Антона в русском православном соборе его восприемниками были греки, заказчики Павла и Митрофана. Чеховы взяли в дом няньку Агафью – крепостную, проданную хозяевами за то, что помогла барской дочери убежать с женихом. Семейство разрасталось, меняло дома, иногда теснилось под одной крышей с Митрофаном и его домочадцами. Восемнадцатого апреля 1861 года – в то время Чеховы жили у Павла Ивановича Евтушевского, Митрофанова тестя, – родился четвертый сын, Иван. Дочь Мария появилась на свет 31 июля 1863 года. В 1864 году семья переехала в дом побольше и поближе к центру города. Там 6 октября 1865 года родился шестой ребенок, сын Михаил.

Рассказы о детстве Антона дошли до нас от его старших братьев[9]. В 1889 году Коля, едва достигнув тридцати лет и уже лежа на смертной постели, взялся записывать детские воспоминания. Он припомнил и дом, в котором жила семья, когда Антон был малолеткой, и сорняки во дворе, и забор (все это эхом откликнется в поздних чеховских рассказах): «Я жил в маленьком одноэтажном домике с красной деревянной крышей, домике, украшенном репейниками, крапивою, куриной слепотой и вообще такою массою приятных цветов, которая делала большую честь серому палисаднику, обнимавшему эти милые создания со всех сторон. <…> В этом домике пять комнат и затем три ступеньки вниз ведут через кухню к тому святилищу, где возлежат великие мужи, хотя самый старый из них немножко перешагнул аршин».

Далее Колина память переносит нас в то время, когда Антону сровнялось восемь. Дядька, Иван Яковлевич Морозов, вырезал из лозы игрушечного всадника Ваську для четырехгодовалого Вани. Все четверо мальчиков спали в одной постели, и по их лицам скользил на рассвете солнечный луч: «Сначала Александр отмахивался от него, как от мух, затем проговорил что-то вроде „меня сечь, за что?“, потянулся и сел. <…> Антон вытащил из-под подушки какую-то деревянную фигурку <…> сначала „Васька“ прыгал у него на коленях, затем вместе с Антоном пополз по мраморной стене. Я и Александр смотрели на все похождение „Васьки“ до тех пор, пока Антон, оглянувшись, не спрятал его самым быстрым образом под подушку. Дело в том, что проснулся Иван. „Где моя палочка, отдайте мою палочку“, – запищал он…»

Коля запечатлел и последний портрет дяди Ивана, который не смог выжить в жестоком торгашеском мире: «Мы редко видели рыженькую бородку дяди Вани, он не любил бывать у нас, так как не любил моего отца, который отсутствие торговли у дяди объяснял его неумением вести дела. „Если бы высечь Ивана Яковлевича, – не раз говорил мой отец, – то он знал бы, как поставить свои дела“. Дядя Ваня женился по любви, но был несчастлив. Он жил в семье своей жены и тут тоже слышал проклятое „высечь“. Вместо того чтобы поддержать человека, все придумывали для него угрозы одна другой нелепей, чем окончательно сбили его с толку и расстроили его здоровье. Тот семейный очаг, о котором он мечтал, для него более не существовал. Иногда, не желая натолкнуться на незаслуженные упреки, он, заперев лавку, не входил в свою комнату, а оставался ночевать под забором своей квартиры в росе, желая забыться от надоедливого „высечь“, „высечь“. Помнится мне, как-то раз он забежал к тетке и попросил уксусу растереться и, когда она спросила его о чем-то, со слезами на глазах, дядя махнул рукой и быстро выбе…»

Коля умер, оборвав рассказ на полуслове. А чахоточный дядя Ваня встретил свою смерть вскоре после той истории с уксусным растиранием.