— Всё равно не пойму.

— Ты не смущайся, — сказал Михайло Васильевич. — Книжка эта написана очень давно. С тех пор многие слова устарели и вышли из употребления. В грамматике, по которой ты будешь учиться, я написал: «Слово дано для того, чтобы сообщать свои мысли другим». Это тебе ясно?

Миша кивнул головой.

— Смекалка у тебя есть, видишь ты ясно, говоришь толково. Я тобой доволен. Недаром ты Ломоносову племянник.

Он взял обе книги из Мишиных рук, провёл ладонью по истёртым переплётам и сказал:

— Арифметика Магницкого и грамматика Смотрицкого — врата моей учёности. С ними когда-то я пришёл в Москву.

Волнуясь и сочувствуя, слушал Миша рассказ Михайла Васильевича и ясно представлял себе, как бредёт рядом с санями высокий исхудавший парень с обветренным лицом. Как он в первое утро в Москве просыпается в санях под заснеженной рогожей и снег тает у него на лице, как он стоит посреди площади и не знает, куда ему двинуться, потому что в огромном городе нет ни одного человека, которому было бы до него дело.

Вот он находит угол, где жить, и школу, где он хотел бы учиться. Но в эту школу его не примут, потому что во всей стране нет школы, куда бы брали крестьян. Тогда он говорит, что потерял паспорт, и выдаёт себя за дворянского сына из Холмогор, и его принимают.

Вот они, Спасские школы — Славяно-греко-латинская академия. Сквозь маленькие квадратики окошек едва пробивается дневной свет. В классах холодно и грязно. На длинных некрашеных скамьях — ученики: солдатские и поповские дети, изредка дворянский сынок, дети мастеровых, даже дети нищих. Только крестьянских детей нет. Крестьяне — крепостные, рабы. Господам невыгодно отпускать их учиться. С раннего детства крепостные ребятишки в тяжком труде. Но по виду спасские ученики немногим лучше крепостных — грязные, голодные, в обтрёпанной одежде. Им выдают жалованье — три копейки в день, на седьмой день — четыре копейки. На эти деньги надо питаться, одеваться, покупать бумагу, перья, книги. Оттого книг почти нет, учатся по замызганным запискам. Перья выдирают из хвоста первого попавшегося гуся, и окрестные гуси, увидев спасского ученика в длиннополом кафтане, гогочут и удирают. А не то ученики, сплющив дробинку, пишут свинцовой палочкой.

На голодный ум не идёт ученье. Ученики подметают дворы, колют дрова, чтобы хоть немного подработать. А то попросту на соседнем рынке стащат у зазевавшейся торговки пирог с ливером или зайчатиной, кусок рубцов, жирный блин.

Но Михайло не колет дров и не ворует пирогов. Его еда — на полкопейки хлеба, на полкопейки кваса. Он дорвался до ученья и все мысли и всё время отдаёт науке. Драчуны и забияки дразнят его: смотри-де, какой болван — в двадцать лет пришёл латыни учиться.

В Спасских школах — четыре низших класса, два средних и два высших. Михайло вовсе не знает латыни, и ему приходится начинать с самого первого класса. Через полгода он переходит во второй, к концу года — в третий. В третьем классе ученики должны говорить между собой по-латыни. Они говорят, путая латинские слова с русскими.

В третьем классе — такое наказание: кто сделает ошибку в латинском языке, тому на смех вешают на шею бумажный свиток. Избавиться от позорного свитка есть одно только средство — поймать на ошибке другого ученика и перевесить свиток ему на шею. У кого к концу дня окажется свиток, того ставят на колени на горох или дерут плетьми. Но Михайло так хорошо учится, что ни разу не был наказан.

На следующий год он переходит в средние классы. Теперь он уже свободно читает латинские книги и пишет латинские стихи на заданные темы. И тут он пишет своё первое русское стихотворение.

Было это так. Кто-то из учеников украл туесок с мёдом и спрятал его в стол. Был жаркий осенний день, мёд таял, и от него исходило сладкое благоухание. В открытое окошко налетели мухи. Они вились тучами над головой воришки, забирались в стол и жужжали. Ученики начали их гонять, поднялся шум. Учитель-монах, осердясь, бранился и махал руками, а мухи садились ему на лицо. Михайло, сидя за своим столом и глядя на кутерьму, улыбался и думал: «Почуяли мухи медовые дýхи».

И вдруг понял, что это стихи, и, уже не слыша крика учеников, которых учитель бил палкой, начал слагать строку за строкой.

Скоро ученье в классе показалось Михайлу недостаточным. В свободные часы он роется в монастырской библиотеке. Тут есть не только духовные книги, но и словари, и книги по математике и физике, и даже по географии — «Земноводного круга краткое описание».

Но этого ему уже мало. Он узнаёт, что недалеко от Спасских школ, у Спасского моста, есть библиотека Киприянова. Он спешит туда и, зайдя, думает, что ошибся домом, — так странно то, что он видит.

В монастырской библиотеке было тихо и пустынно. Лишь изредка забредёт учёный монах и задремлет над толстым томом творений отцов церкви. Обычно Михайло в библиотеке один — роется в шкафах, сколько заблагорассудится, перебирая книги и тут же, на подоконнике, присаживаясь прочесть найденное.

В киприяновской библиотеке книг не видно. Большая комната заставлена столиками. Между ними бегают слуги — в одной руке кофейник, в другой чайник — и наливают в чашечки кому кофе, кому чай. А не то, зажав бутылку меж колен, откупоривают её, пробка летит вверх, а вино льётся в высокие стаканы. И, прихлёбывая напитки, за столиками сидят господа и читают присланные из Петербурга газеты «Ведомости».

Но книг оказалось много — только были они в задних комнатах, и здесь Михайло впервые читает издания Петербургской Академии наук: «О земле», «О ветрах», «Книгу мирозрения» и «Глобус небесный».

Так проходит четыре года. Ему нечему больше учиться в Москве. Но в Киеве, слышал он, учат философии, физике и математике. По усиленной просьбе, Михаила посылают в Киев. Увы, и здесь, как в Москве, духовная академия, и такие же монахи учат всё тем же наукам. Но в Киеве Михайло, случайно зайдя в собор, видит древние мозаики.

— Что это — мозаика? — робко перебил Миша.

— Но ведь ты же видел мозаику, — ответил Михайло Васильевич, — сегодня утром: Полтавский бой. Это и есть мозаика: изображение, картина, не написанная красками, а составленная, набранная из кусочков стекла.

Эти древние мозаики поразили Михайла. Ведь прошло более тысячи лет, как их создали мастера, а они всё так же ярки, как были в первый день. Секрет этой работы утерян, но Михайло не забудет их очарования, пока вновь не откроет способы окраски стекла, составов мастики, которая крепит эти стёкла, пока сам через четверть века не создаст свою мозаику — Полтавский бой.

Из Киева Михайло вскоре возвращается в Москву, и вдруг нежданно-негаданно из Петербурга предписание — выбрать из учеников двадцать человек, в науках достойных, и отправить их в Академию наук. Из двухсот учеников двадцати знающих не нашлось, едва набрали двенадцать. Так Михайло Ломоносов попал в Петербург.

— Михайло Васильевич... — начал Миша.

Но тут дверь отворилась, и на пороге показался Иван Макарыч. Он выглядел так, как в дни самой суровой непогоды, когда крутила метель и лошади отказывались ступать дальше: был красен, растрёпан, с расстёгнутым воротом.

Увидев Мишу, он только сказал:

— А, ты здесь! — Повернувшись к Михайлу Васильевичу, он поклонился низко и заговорил: — А я, Михайло Васильевич, ваше благородие, пришёл к вам каяться, что ребёнка потерял. Весь город обыскал, думал — в уме помешаюсь. Как мне после такого несчастья людям на глаза показаться? Уж сюда шёл, ни на что не надеялся, лишь бы совесть облегчить, покаяться.

— Иван Макарыч! Виноват! — воскликнул Миша. — Никогда больше не уйду без спросу!

— Да и не придётся уходить, наши с тобой дела кончены. Нашёлся — и хорошо! — Иван Макарыч был очень сердит.

— Прости его, Иван Макарыч, — попросил Михайло Васильевич.

А Миша, поклонившись в ноги, повторил:

— Прости меня!

— Уж так и быть, — сказал Иван Макарыч. — Мне что? Теперь моё дело сторона.