– Я это заметил, – сказал он, густо присыпав суп приправами. – И все же, боюсь, мне придется его разочаровать.

– Но ведь ты даже не знаешь еще предложения.

– Но ведь предложение это я получу, верно? – Ихмет вопросительно взглянул на разрумянившегося Иеронима.

Господин Бербелек вернул ему взгляд. Глаза перса были голубыми, будто чистая синева весеннего неба, в сети глубоких морщинок сильно загоревшей кожи – морщинок от солнца и ветра; при этом Зайдар не выглядел старше тридцати с небольшим. На самом деле ему давно миновало шестьдесят, а то и все семьдесят, но морфа крепко удерживала Материю. Тело – всего лишь одежда разума, как писали философы. Одежды его тела также вводили в заблуждение, Ихмет одевался по гердонской моде, простой покрой, белое, черное и серое, узкие штанины и рукава, рубаха, зашнурованная под горло. Лишь черную бороду стриг по моде измаилитской.

– Ты уже подписал контракт с кем-то другим?

Перс покачал головой, глотая горячий суп.

Иероним лишь вздохнул, склоняясь над своей тарелкой.

Некоторое время они молчали, прислушиваясь к громкой беседе эстлоса Ньютэ, капитана Прюнца и Трепт. Хайнемерль взволнованно рассказывала о чудесах южно-гердонских портов и о дикарях с экваториальных островов, о звериных наркотиках и экзотических морфозоонах. На перемене блюд риттеру принесли сверенный манифест «Филиппа», и Кристофф заново начал обсчитывать ожидаемые выгоды.

– На севере – тоже, в тех бескрайних пущах, – говорила между тем Хайнемерль, – они тянутся от Океаноса до Океаноса, по крайней мере, до Мегоросов, до шестого листа, а Анаксегирос еще не врос там настолько глубоко, чтобы выдавить кратистосов диких, на крайнем севере или, например, в Гердон-Арагонии, когда мы ожидали товар, я говорила с поселенцами, мифы или правда – сказать трудно, может, они уже плавятся в короне Анаксегироса, те города живого камня, реки света, кристаллические рыбы, тысячелетние змеи, что мудрее людей, и цветы любви и ненависти, деревья, из которых рождаются даймоны леса, – расскажи, Ихмет, ведь ты видел собственными глазами.

– Не сумею рассказать.

– А на корабле, когда погружался в меланхолию, мог сплетать длинные байки…

– Потому что это были чужие рассказы, – усмехнулся Зайдар в усы.

– Не понимаю, – рассердилась Трепт. – Это значит – что? что – ложь? Значит, лгать ты можешь?

– Не в этом дело, – тихо отозвался господин Бербелек, кроша хлеб. – Истории, повторяемые за кем-то, могут оказаться ложными, и это нас освобождает. В то время, как говоря о собственном опыте —

– Что? – перебила она его. – О чем это ты пытаешься здесь сказать? Что искренним можно быть лишь в обмане? Такие зеноновки хороши для детей.

Господин Бербелек пожал плечами.

– А я люблю делиться историями, – пробормотала Хайнемерль. – Какой смысл познавать мир, если никому не можешь рассказать, что видел?

Перед десертом Ньютэ подписал банковские листы с личными премиальными, не зависящими от гарантированных договором четырех процентов прибыли для капитана и двух – для пилота. Трепт многословно поблагодарила, Зайдар даже не взглянул на свой лист.

Иероним дотронулся до его руки.

– Спокойная старость?

Ихмет сделал охранительный жест против Аль-Уззы.

– Надеюсь, что нет. Но да, ты прав, эстлос, – уже начинаю подсчитывать утерянное время. Недели на море… капли крови в клепсидре жизни, чувствую каждую из них, они падают, будто камни, человек же вздрагивает.

– Жалеешь?

Перс задумчиво глянул на Иеронима.

– Пожалуй, что и нет. Нет.

– И что теперь? Семья?

– Они давно обо мне забыли.

– Что тогда?

Зайдар указал глазами на Трепт, что перешучивалась с Кристоффом.

– Пожирать мир, как она. Еще немного, еще чуть-чуть…

Господин Бербелек попробовал тошнотворно сладкий сироп.

– М-м-м… Пока хватает аппетита, верно?

Перс склонился к Иерониму.

– Это заразительно, эстлос.

– Думаю, что —

– Этим можно заразиться, действительно. Заведи молодую любовницу. Роди сына. Переберись под корону другого кратистоса. В южные земли. Больше солнца, больше ясного неба. В морфу молодости.

Господин Бербелек гортанно рассмеялся.

– Я работаю над этим! – Он взял себе ореховой пасты; Зайдар поблагодарил жестом. – Что же до ясного неба… Вилла под Картахеной. Валь дю Плой, прекрасная околица, весьма гладкий керос. Ты заинтересовался бы?

– У меня уже есть немного земли в Лангведокии. Но о чем я, собственно, тебе говорил? Пока что я не намерен греть кости в саду.

– М-м-м… Не работает, не отдыхает. – Иероним задумчиво выпятил губы. – Тогда что, собственно, станет делать?

Ихмет вытер руки о протянутый рабом Скелли платок. Раскрыл банковский лист, глянул на сумму и засопел тихонько.

– Практиковать счастье.

Едва переступив порог дома и узрев заговорщицки усмехающегося Портэ, господин Бербелек утратил остатки надежды на спокойный вечер и на возвращение к сонному покою.

– Что опять? – пробормотал он, нахмурясь.

– Они наверху, я провел их в гостевые комнаты, – поймав брошенное пальто, Портэ указал большим пальцем в потолок.

– О, Шеол, кто?

Старик криво ухмыльнулся, после чего с подчеркнутым поклоном подал господину Бербелеку письмо.

Бресла, 1194—1—12

Мой дорогой Иероним!

Они – и твои дети, хотя, возможно, ты уже и не их отец. Помнишь ли собственное детство? Рассчитываю, что – да.

Они тебя не узнают, будь деликатен. Авель оставил здесь всех друзей, которые у него когда-либо были, и большую часть мечтаний, Алитэ в эту зиму сменила Форму, пройдет несколько лет, пока она достигнет энтелехии, уже не девочка, еще не женщина; будь деликатен.

Должна ли я просить у тебя прощения? Прошу. Не хотела, не хочу возлагать это на тебя, ты был последним в моем списке. В конце концов пришлось выбирать между тобой и дядюшкой Блотом. Неужто я выбрала неверно?

Должна ли я принести тебе клятву чистосердечия? Ты знал меня; теперь держишь в руках лишь бумагу. Прекрасно знаю, какая правда отпечатается в керосе, и все же напишу: обвинения, которые ты услышишь, фальшивы. Я не участвовала в заговоре, не похищала завещания урграфа, не знала о его болезни.

Быть может, Яхве позволит однажды нам встретиться. Быть может, я выживу. Нынче бегу в огонь божьих антосов; быть может, потом ты уже не узнаешь меня, мы не узнаем друг друга. Бывали такие минуты, такие дни, когда я любила тебя так, что и сердце болело, и пресекалось дыхание, и горела кожа. Это значит – знаешь, кого я любила. Знаешь, правда? Рассчитываю, что помнишь.

Ох, уж писать она умела. Он перечел письмо трижды. Верно, работала над ним целый день, всегда была перфекционисткой. По крайней мере все время, пока он ее знал. Двадцать лет? Да, вот уже двадцать лет. Собственно, он мог предполагать, что Мария закончит именно так: сбегая темной ночью от правосудия, жертва собственной интриги, но абсолютно невиновная в своих глазах, с чарующим и чувственным текстом на устах избавляя свою жизнь от лишней тяжести, уверенная, что мир ей поможет. Исходя из всего, что она о нем сейчас знала, Иероним мог оказаться психопатическим какоморфом, разносящим меж людьми грязь Чернокнижника. И все же она отослала к нему детей.

Господин Бербелек взошел на второй этаж. И услышал их голоса уже из коридора. Алитэ смеялась. Он остановился за дверью гостиной. Она смеялась, а Авель на этом фоне говорил что-то, слишком тихо, чтобы разобрать, но, кажется, по-вистульски. На лестнице появилась Тереза; господин Бербелек жестом отослал ее прочь. Та посмотрела на него удивленно. Подслушивал ли он собственных детей? Да, именно это он и делал. Ждал, когда они скажут хоть что-то о нем: отец то, отец се. Но нет, ничего. Немногие слова, которые он разобрал, касались города, как видно, Воденбург не соответствовал их представлениям о столице Неургии. Алитэ уже не смеялась. Иероним оглаживал ребром ладони лакированное дерево двери. Должен ли он постучать? Он прижал палец к артерии на шее. Успокой дыхание, успокой сердце – собственно, отчего ты переживаешь? Раз, два, три, четыре.