– Греческий, окский, гэльский, вистульский, готский, московский или латинский перевод. Есть у вас какой-нибудь из них? Ведь точно есть.

Береника в задумчивости положила закрытую книгу себе на колени – грязная чернота на мягкой белизне – сплела поверху ладони – теперь он заметил, что на больших пальцах она носит одинаковые кольца, – и чуть склонила голову. Оба прятали лица: она – за завесой волос, он – в тени капюшона.

– Я хотела бы узнать, как ты ею завладел, эстлос.

– У вас есть ее перевод или нет?

– Ох, полагаю, есть.

– И?

– Как? – повторила. – Эстлос?

– А в чем дело? Это какой-то редкий экземпляр?

– И впрямь не знаешь —

– Разве я пришел бы сюда и спрашивал бы —

– Ну да. Да. – Некоторое время она молчала. – Собственно, мне нужно сообщить об этом главным.

– О чем, во имя богов? По крайней мере скажите мне, что это за книга! Что это за язык! Что в ней описано! Ведь ты знаешь.

– Знаю, знаю, нам известны такие книги.

То, как она это произнесла – интонация, с какой покинуло ее губы слово «такие», – открыло в сознании Иеронима цепочку быстрых ассоциаций. Александрийская Библиотека – заведение теоретически независимое, но оно находится в землях Гипатии, в антосе Навуходоносора. Береника, будучи родовитой александрийкой, носит в себе все блага и проклятия этой Формы.

Господин Бербелек отбросил капюшон. Глядя на женщину, легко сжал ее плечо. Она вздрогнула.

– Можешь мне ответить, – сказал. – Должна.

Та меканически кивнула.

– «Свет госпожи нашей», скорее всего первопечать, – быстро начала библиотекарь. – Язык Лабиринта, одного из храмовых алфавитов Кафтора, который не используют вот уже тысячи лет. Когда после Пятой Войны Кратистосов и Изгнания Иллеи Коллотропийской появились лунные культы, они восприняли ту традицию и стали использовать этот заново воссозданный язык в качестве своеобразного шифра. Письма и книги начали кружить по всей Европе и Александрийской Африке. Сразу по Изгнании кратистосы оставались исключительно чутки, давили на владык, всех схваченных последователей Госпожи приговаривали к смерти. Минуло уже несколько сотен лет, а обладание подобной книжкой все еще рассматривается как отягчающее обстоятельство под антосом большинства кратистосов. Тут, под антосом Навуходоносора, – тоже; особенно тут. Ты должен знать, эстлос: Потния некогда владела этими землями: от Пиренеев до Садары и Аксума. У нас, в Библиотеке, есть эти книги, поскольку у нас есть все, но мы не изучаем их, и никто извне не обладает к ним доступом.

Проклятая Магдалена Леес, подумал господин Бербелек. Только этого не хватало. Если Шулима тоже в этом замешана…

Он сжал руку Береники; раз уже поддалась, не откажет и сейчас.

– Отдай.

Но она вскочила, освободилась от захвата, отступила от стола. Книгу прижала к груди (грязно-черное на светлой бронзе).

– Думаю… думаю, что теперь ты уйдешь, эстлос.

Вот и все тебе возвращение великого стратегоса, – мысленно вздохнул Иероним, снова натягивая на голову капюшон. Если уж библиотекарь – даже напуганная, так легко сбегает из-под моей руки. Другое дело, воистину ли я бросил на весы морфу стратегоса, ведь я не перерезал бы ей горла, это не был приказ, она никогда не приносила мне присягу. Ты не кратистос, Иероним, не король, не аристократ чистой Формы. Детская фантазия Авеля легла на твое сознание. Чернокнижник съел твое сердце, забудь о той жизни.

Он вышел из Серапеума на залитую солнцем площадь. С высоты ста шестидесяти трех ступеней он видел всю Старую Александрию, до самой святыни Исиды и Великого Маяка на острове Фарос. Небо безоблачно, безупречная синь, с которой льется очищающее сияние. В несколько ударов сердца у Иеронима совершенно изменилось настроение. И все же, подумал он, вдыхая морской бриз, и все же, Ихмет был прав: долгие дни, теплые ночи, сияние разлито в воздухе, люди красивее, здоровее, специи пикантней, вина горьче; так можно вговорить в себя жизнь и радость к жизни, это благородная форма. Тысяча благословений Золотому Навуходоносору! Не поддамся. Всегда могу, по крайней мере, плюнуть ей в лицо, верно?

Сходя с платформы святилища, господин Бербелек смеялся во весь голос.

Разделились они под Фонтаном Гесиода. Алитэ была уверена, что он намеревается посетить римский бордель, хорошо прочла его настроение, но Авеля объяло несколько иное желание. Вчера, после ужина, он разговорился с Зеноном, сыном эстле Лотте от первого брака. Рабыни все подливали вино, разговор прихотливо блуждал, куда вели его первые же ассоциации – цирк Аберрато К’Ире, черные олимпиады, римские гладиаторы – и тогда Зенон рассказал об этом месте и показал свой шрам, скрываемый и от матери, и от родового текнитеса тела: узкий бледный шрам на бедре.

– У всякого юноши из хорошего дома есть хотя бы один, – убеждал Зенон. – Это теперь модно. Ходят все. Нельзя избежать. Сады Парефены, конечно же, в Dies Martis, час после заката, но нужно прийти раньше. Сад Двадцать Второй. За поручительство. Один шрам – одно поручительство. Хочешь?

Что за вопрос! Форма не допускала отказа, только трус отказался бы – ничего странного, что «ходят все». Но он и вправду хотел. Впрочем, возможно, именно Форма устроила, чтобы – хотел. Из салона в салон, из квартала в квартал, где-нибудь, где встречаются двое или больше благороднорожденных юношей, достаточно одному сознательно наложить ее – и она победит, невозможно отказаться, понесут ее дальше… Когда он думал об этом теперь, входя в Сады и всего раз обернувшись на вечерний город, Александрию от горизонта до горизонта, от неба до неба, – то к нему на ум пришел образ невидимого кулака, сжимающего столицу Эгипта и выдавливающего из нее свежайшие, живейшие соки прямо на плодородную землю Садов Парефены, каждую неделю, в День Марса, через час после заката. Если какие-то боги и существуют, тогда они именно таковы, сказал себе Авель. И только так мы и приносим им жертвы: искренно, по собственному, непринуждаемому желанию. Ибо я знаю, что это Форма, но желаю ей подчиниться. Не приди я сюда, не сумел бы взглянуть им в лица: Зенону, остальным, кто знал бы, что я отказался. Над стыдом разум не властен. Стыд рождается из непрестанного сравнения с образом того человека, каким мы хотели бы стать. Точно так же и отцу должно было наказать убийцу на «Аль-Хавидже»; стыдно, что он позволил тому избежать кары. Знаю, что не могу поступить иначе. Авель все время бессознательно оглаживал рукоять готского канджара, укрытого под кируфой.

Святые Сады Парефены заложили еще под аурой кратисты Иллеи, до Войн Кратистосов. Говорят, что наилучшие текнитесы ге и флоры суть женщины, что именно их творения входят в историю. Создательницей Садов была Мария Анатолийка, Черная Голубка, та, которая выкормила молочную пальму и песчаную пшеницу, серб и зербиго. Преморфировала этот кусок эгипетской земли таким образом, чтобы каждое растение с этой поры могло навязать ему свою Форму – самые экзотические экземпляры с самых дальних уголков Земли росли здесь в условиях, приближенных к естественным для их родных краев. (Уже во времена Навуходоносора часть Садов огородили панелями из воденбургского стекла, чтобы обеспечить дополнительную изоляцию.) Софистесы доныне спорят, в чем именно состояла морфа Черной Голубки, что такого сотворила она со здешним керосом.

Сады Парефены были доступны для гостей круглосуточно, плата составляла двадцать драхм. Авель заплатил и вошел. От стоящего у входа алтаря Парефены аллейка разделялась, ответвления разбегались в противоположных направлениях, по окружности. Внутри этого круга находились закрытые сады, обычно пребывавшие под патронатом святыни или одного из Высоких Домов; снаружи – сады открытые, под патронатом Гипатии. Сад Двадцать Второй был садом внутренним, записанным за Птолемеями.

Сгущались сумерки, рабы зажигали лампы. Освещалась лишь обводная аллея, внутренние сады быстро погружались в полумрак, сплетенный из миллионов подвижных теней. Проходя мимо алтаря, Авель взглянул над железной оградой – от северных садов превосходно видны море, Большая Гавань и Фарос, отраженный свет маяка прорывался сквозь сплетения ветвей даже сюда. Авель, однако, повернул на юг.