С невидимого минарета муэдзин завел азан на дневную молитву.
Поворачивали столько раз, что, когда наконец остановились, Иероним не мог разобраться даже со сторонами света. Зайдар соскочил первым, без стука отворил дверь и вошел внутрь. Виктика стояла в темном, слепом проулке, дом – с решетками на окнах, на стенах свежая побелка. Господин Бербелек втянул воздух носом и сразу пожалел: воняло ошеломляюще. Над дверью была вывеска, но без надписи по-гречески.
– Демиургос Харшин, сын Зебедея, сына Ходжи, таксидермист, – прочитал Фарад. Титул демиургоса на вывеске не означал ничего: всякий второй ремесленник провозглашал себя без малого текнитесом.
Они вошли внутрь.
– Боги, – вздохнул Фарад, осматриваясь в комнате и зажимая нос.
Несмотря на многочисленные окна, большую часть света давали поднятые высоко под потолок лампы; окна заслонены грудами звериных останков, выделанных и невыделанных шкур, скелетов и разрозненных костей, прозрачных и непрозрачных сосудов с законсервированными фрагментами тел, еще более загадочными ящичками и закрытыми сундучками. Все это слоями громоздилось под каждой стеной, некогда, верно, стояло на полках; может, на этих стеллажах и крылся некий порядок, и все же глаза замечали лишь хаос.
Господин Бербелек вышел на середину зала, где на параллельно стоящих столах представлены были во всей мерзостной своей славе не завершенные еще творения мастера-таксидермиста. Дальше, в проходах во внутренние комнаты, стояли творения готовые. В сумме в сей миг на Иеронима таращилось с сотню мертвых гляделок – а что с теми зверьми, которые глаз пока не имели, что таращились сухими глазницами?.. Господин Бербелек осторожно прикоснулся к раскрытой пасти приготовившегося к прыжку хищника.
– Это кто? Гиена?
– А-а-а, нет, нет, эстлос. – Горбатый старичок полунегрской морфы пришаркал к господину Бербелеку, прервав негромкий разговор с Зайдаром. – Это специальный заказ, вызов для демиургоса. – Усмехаясь, он похлопал хищника по голому, то есть лишенному кожи хребту. – Таких существ нет, я их создаю, складываю из мертвых частей.
Откинув белый капюшон, господин Бербелек осмотрел зал.
– А как тогда узнать, какие из зверей настоящие? Я не знаток местной фауны. Это, например, – это будет птица, верно?
– О, эстлос, в том-то и вопрос, в том-то и вопрос! – Харшин принялся энергично кивать лысой головой, дергая при этом себя за реденькую седую бороденку. Иероним только сейчас понял, что у таксидермиста левый глаз закрыт бельмом, а тело его искривлено не только из-за горба: частичный паралич поразил его левую руку, вздергивая локоть под неестественным углом. И какова природа безумия этого человека? Если, даже живя в калокагатической короне Навуходоносора, он подвержен таким деформациям… По крайней мере его греческий остается кристально чист.
– Вопрос, над которым я раздумывал долгие годы, прежде чем вообще попытался достичь совершенства в моей текне. Какие звери выглядят «истинными», в каких мы в состоянии поверить, а какие существовать никогда не могли бы? За простотой всякой красоты сокрыта великая философия, к которой нужно дойти, как доходили софистесы, с усилием, по трупам мыслей. Ведь именно здесь, в Александрии, проведены первые секции и вивисекции человека; традиция длинна и богата. Полагаешь, эстлос, что таксидермия суть примитивная текне прихорашивания трупов? Ха!
Харшин быстро проковылял в угол, где выгреб из-под завалов мусора оправленную в кожу книгу. Господин Бербелек использовал возникшую паузу, чтобы вопросительно взглянуть на Ихмета. Перс пожал плечами.
Горбун сунул книгу под нос Иерониму. «Περι φυσεως», «Καθαρµοι», прочитал господин Бербелек.
– Эмпедокл из Акраганта! – выкрикнул таксидермист, будто священник, начинающий инвокацию. – Не Александр, но он был первым истинным кратистосом! Воскрешал мертвых, управлял ветрами, его аура выжигала болезни из целых стран, никто не мог не поддаться убеждению, когда внимал его словам. Воистину, Эмпедокл пребывал меж ними яко бессмертный бог, а не яко смертный человек. Называли его чернокнижником. Ха! Он сошел в вулкан, но пирос оказался слабее его морфы, пламя не сумело уничтожить его тело. Эмпедокл из Акраганта за век до Аристотеля познал законы природы, четыре элемента, четыре корня, ризомата, и филия, и нейкос, непрестанно соединяющие ее и разделяющие, вечный балаган и перетекание из формы в форму, от соединения к соединению, едино, что между мертвым, что между живым. И вот что он говорил: в начале не было Формы и Цели, но лишь смешение всего со всем, свободный хаос: только головы, только руки, только рога, только пальцы, только волосы, только копыта. После из них возникли все возможные и невозможные комбинации: медведь с крыльями стрекозы, три головы – и никакого туловища, нога и ухо, рогатые змеи, ладони с жабрами, птицы с тигриными башками, мышцы без желудков, мышцы без вен, мышцы без костей, тела без конца и начала. Но большинство этих созданий не могло выжить или могло, но другие справлялись лучше и истребляли первых. Так что остались лишь самые отважные или те, кто обладал органами наиболее приспособленными. Размножаясь, они передавали свою Форму потомкам. И что же должно делать таксидермисту, стоящему над этим холодным хаосом тел и выбирающему, яко Бог, образ нового, неизвестного дотоле идеала? Я должен узреть в своей голове всю предысторию сего зверя, увидеть, как он живет, как охотится, какие у него враги, как он размножается, и, коли смогу со всем этим совладать – будет се знак, что все получилось достаточно правдиво. Даже наихудшему текнитесу флоры или фауны не приходится сего делать, когда он придумывает новый вид, изменяет потенцию нерожденных, неразвитых растений и зверей согласно своей Форме, растворяет их своей аурой, притягивает их к себе – потихоньку, поколение за поколением – он знает: то, что родится, будет более совершенным, но он не в силах выморфировать невозможное. Я, я – с величайшим трудом отыскиваю возможное в потопе невозможного. Это требует особого способа мышления; мысль тоже может обезуметь. Но спроси любого в Александрии: нет никого лучше Харшина, сына Зебедея! – Старик оскалил на господина Бербелека остатки кривых зубов. Здоровой рукой он все похлопывал по спине искусственного зверя. – Ты ведь поверил в него, верно, эстлос? Он настолько же истинен, как гиена. Называю его ройпусом.
– Мхм, верно, я подумал, что это некий неизвестный мне зверь. Господин Зайдар —
– Ах, да-да, уже веду!
Старик бросил книгу под стену и кивнул гостям, чтобы шли за ним. Не оглядываясь, он ковылял тесным, погруженным в полумрак коридором в задней части мастерской. И не переставал говорить:
– И вот я оказался перед такой же проблемой, токмо теперь решение – не в моих руках, не я здесь решаю, привозят сие ко мне и жаждут обессмертить в форме самой истинной, так, как оно жило, но я не могу себе представить, как оно могло жить, какова была его истинная форма, как возможна его жизнь, пытаюсь мысленно увидеть его предков, историю, но это невозможно, невозможно, такой формы нет, она распадается – как говорит Эмпедокл: головы без тел, глаза без голов, зрачки без глаз. Может, и правда, что они изменяются во время пути на север до неузнаваемости, что их не должно ввозить в сердце антоса Навуходоносора, но ведь, скорее, он бы их исправил, оздоровил посмертно, хотя даже это не имеет смысла, антос ни одного кратистоса не бывает столь силен, не в этом здесь дело, я не знаю, в чем дело, не могу, это невозможно.
Бормоча так, горбун отворил боковую дверь, и они вошли во вторую мастерскую. На трех отдельных столах стояли, объятые проволочными каркасами, три звериных чучела в разной стадии завершенности.
Так, взглянув на них сперва, подумал господин Бербелек, поскольку был уже наперед сориентирован словами Зайдара и Харшина на звериные формы; но после третьего удара сердца пришло понимание: какие же это звери, они не являются и не были зверьми. Господин Бербелек не знал, чем это могло быть.
