— Ну вот видите, — заметил Петр. — И при таких обстоятельствах я должен оставить всякую надежду?

— Разумеется, — ответил отец Жозеф, — эти обстоятельства могут поднять дух, и не приходится удивляться, сын мой, что тебе это льстит и придает бодрости, но в то же время они и неблагоприятны, ибо королева-регентша взбешена, а Его Преосвященство кардинал Гамбарини встревожен и ввиду столь неожиданного поворота событий считает необходимым без проволочек и колебаний отослать тебя к твоим усопшим предкам; если бы я самым решительным образом не настоял на своем праве прийти к тебе с последним утешением, лежать бы тебе сейчас в самом мрачном месте на свете, в мертвецкой при Бастилии. Так что предоставь себя воле Божьей; чем валяться в какой-нибудь канаве на лионском большаке, как вполне могло случиться, лучше уж лежать в мертвецкой Бастилии, потому что здесь твоя смерть получит желательный политический резонанс, чего не было бы, если бы тебя, безымянного, прикончили где-нибудь под открытым небом. Предаваясь в Балансе таким вот рассуждениям, сын мой, я и наслал стражников схватить тебя и вызвал из Парижа эскорт, чтоб тебя в целости и сохранности доставили в Бастилию.

— Так все-таки это сделали вы? — спросил Петр. — У меня было подозрение, и тем не менее я отказывался верить в такое вероломство.

— Вероломство? — изумился отец Жозеф. — Разве не я снова и снова уговаривал тебя бежать, ибо во Франции тебя ждет верная смерть? И раз уж ты отказался бежать и выбрал смерть, какое же это вероломство, если я хотел придать твоей смерти значительность и блеск? Спастись от наемников Марио Пакионе ты не мог; ты же сам видел, как он непрестанно покушался на твою жизнь — даже когда тебя охранял вооруженный отряд мушкетеров. А теперь ты в Париже, куда ни за что бы не попал без моего вмешательства. Поверь мне, Петр, сын мой, даже считаясь с неизбежностью твоей гибели, я использовал все свое влияние и до последнего мгновенья пытался тебя спасти. Но Гамбарини, коль скоро ты уж попал к нему в лапы, не упустит своего шанса, королева-регентша совершенно подчинена его воле, а ты своим геройством, как я сказал, только приблизил свой конец; единственное, чего мне удалось добиться, так это обещания, что ты не умрешь от руки палача, не будешь ни повешен, ни обезглавлен, но тебя, согласно приговору, застрелят при попытке к бегству. Надеюсь, мое известие тебя порадовало и ты почерпнешь из него необходимые силы.

Петр заверил отца Жозефа, что это известие его действительно обрадовало и укрепило.

— Но самым большим утешением для тебя, — продолжал отец Жозеф, — должна быть мысль, что жизнь свою ты прожил не зря.

— Это я-то прожил жизнь не зря? — удивился Петр. — Вот это, oтче, вы должны мне растолковать. Потому что у меня прямо противоположное ощущение — что любые мои попытки, какие я только не предпринимал, кончались ничем, и сознание этого приводит меня в отчаяние.

— Пьер, благословенный сын мой, ты способствовал славе Франции, — молвил отец Жозеф. — Прежде всего тем, что если наследный принц окажется способным к действию, чего ожидает весь народ, если он вырвет власть из рук своей властолюбивой матери и ее фаворитов, то в этом будет и твой вклад. Но я имею в виду и другую, возможно, самую главную твою заслугу. Насколько я осведомлен, турецкий султан относится к тебе с великой любовью и почтением и, поддавшись своему неуправляемому мусульманскому темпераменту, может решиться на насильственные действия, которые в конце концов подвигнут Святого отца объявить против турок крестовый поход, во главе которого, естественно, встала бы Франция. Если бы это свершилось, Пьер, твое имя стало бы бессмертным и всегда произносилось бы с благоговением. Мысль о такой возможности осенила меня уже тогда, в Балансе, когда я приказал взять тебя под арест. Это же я имел в виду и тогда, когда говорил об историческом резонансе, который получит твоя смерть, если тебя казнят надлежащим образом, пусть даже и без суда. Я буду молиться и просить у всемогущего Бога именно такого, а не иного поворота событий. Да не допустит он гибели твоего дела, которое ты столь безрассудно оставил, а, напротив, сделает так, чтобы даже само по себе, без твоего участия, достигло оно поставленной цели и желанного завершения. А теперь, сын мой, когда в душе твоей, исполненной надежды, воцарились, как я полагаю, покой и благодать, мы можем спеть, как певали по дороге в город Оранж, и таким образом приятно провести время, которое у тебя осталось, пока за тобой не пришли. Итак, внимание, начинаем.

И отец Жозеф затянул своим плохоньким баритоном:

— Frere Jacques, frere Jacques…

Но Петр, вместо того чтобы повторить строку, угрюмо молчал, и монах взглянул на него — полувопросительно, полуудивленно:

— Ну?

— Мне не хочется петь, — ответил Петр, — лучше поговорим.

— Людям, осужденным на смерть, нельзя отказать в их последнем желании, — вздохнул отец Жозеф. — Хорошо, давай поговорим, коли ты настаиваешь. Но о чем? Разве тебе не все еще ясно?

— Не все, — ответил Петр. — Потому что я не хотел крестового похода, я хотел, чтоб воцарился мир.

— Мир? — удивился отец Жозеф. — Для чего он нужен, мир? Разве люди заслуживают мира? Разве ты не знаешь, как они себя проявляют, не видишь, какие совершают поступки, и за все эти подлости ты хотел бы вознаградить их миром? Господь сказал: «Не мир пришел я принести, но меч», — так он выразился, дав понять, что одобряет, когда человек ополчается на человека, и ты хотел бы воспротивиться этому? А что сталось бы со славой Франции, если бы твой безбожный замысел осуществился, если бы и впрямь на земле воцарился вечный мир?

— Слава Франции меня не волнует, — ответил Петр. — Меня заботит спасение человечества.

— Но ведь человечество уже было спасено святой Христовой кровью! — воскликнул отец Жозеф. — И поскольку до сих пор еще не все народы мира признают факт этого спасения, необходимо убедить их в этом Христовым мечом: это ясно, разумно и неизбежно, и не в твоих силах, сын мой, помешать неизбежному. Впрочем, опроверженьем твоих слов являются твои собственные деяния, которые суть все что угодно, только не мирные поступки, проникнутые духом покоя и сострадания к людям. За время твоих странствий по Франции, предпринятых ради мести одному высокому духовному лицу, к настоящему моменту заплатило жизнью десять человек, две женщины и восемь мужчин, одного из которых я вынужден был убить собственной рукой. А твоя турецкая политика, твои поспешные закупки оружия и приглашение европейских военных специалистов в Стамбул тоже плохо сочетаются с твоей болтовней о мире. Ах, помолчи, я знаю, чем ты мне сейчас возразишь: si vis pacem, para bellum — хочешь мира, готовься к войне — ты, дескать, всего-навсего намеревался укротить неспокойную Европу. Ну, можно представить себе, если напрячь воображение, как мир при твоем содействии и впрямь замер бы в каком-то удивительном состоянии покоя, постоянного подозрения и недоверия, когда, скажем, католик Габсбург поостерегся бы оказать давление на протестанта-шведа из-за боязни, что мусульманин куснет его за ягодицы, чего турок, конечно, никогда бы не сделал, поскольку Габсбург, до зубов вооруженный, мог бы объединиться со шведом и трахнуть милого турка по голове; и когда Святой отец противился бы объявить крестовый поход против турка уже не из-за того, что у него иных забот выше головы, но просто из-за страха перед турецким оружием и турецкими вооруженными силами, возрожденными твоими стараниями. Допустим. Но что дальше?