И пока он вел собрание, восседая на огромной, круглой подушке, на локоть выше визирского дивана, и откинувшись на такую же круглую подушку за спиной, пока уста его изрекали приказания и запреты, мыслью он всецело пребывал в кругу своих женщин. Женщины были единственной его страстью, и они стоили того; султан собирал в своем гареме женщин так, как иной собирает старинное оружие или драгоценные покрывала; женщины составляли его коллекцию, а этот вид коллекционирования чрезвычайно дорог и тем более интересен, что ценность коллекции непрестанно меняется одновременно в двух планах: объективном — да позволено нам будет выразиться так — и субъективном: женщины стареют, болеют, толстеют или же — в редких случаях — становятся день ото дня прекраснее, и это, как сказано, перемены объективные; а сам коллекционер переходит в своих пристрастиях от одной жены к другой: то, обнаружив скрытые прежде достоинства, воспылает могучей страстью к Фатме, потом, пресытившись Фатмой, возлюбит Рефию и так далее, и так далее, и эти перемены уже субъективного свойства.

Женщин у султана было три вида. Прежде всего — официальные жены, с которыми он был обвенчан по соображениям, главным образом, политическим; с ними он считался меньше всего. Второй, более интересный вид, составляли многолетние фаворитки; однако самым любопытным был третий вид — фаворитки кратковременные, так называемые gozde — «утеха оку», или грубо выражаясь, «та, на которую положил глаз». А продолговатые глаза султана отличались проворством взгляда и замечали многое.

Ну, а пока, как сказано, султан пребывал среди своих женщин тайно, в мыслях; он снова и снова задавал себе вопрос, который мы здесь уже некоторым образом затрагивали: соизволила ли какая-нибудь из жемчужин, украшавших его жизнь, из яблонек, окаймлявших его дороги, прельщавших своей слабостью и красотой сосудов блаженства, источников преображения и забвения, заглянуть сегодня в одну из тех потаенных светлиц, откуда женщинам позволяется наблюдать за совещанием правительства, сидит ли кто-нибудь из них за решеткой окошек, размещенных чуть ли не под потолком, — вот уж поистине дьявольская выдумка, явившаяся причиной многих невзгод и кровопролитий, ибо неуверенность в том, наблюдают ли за ними прекрасные очи возлюбленных, с незапамятных времен пьянила и волновала султанов, а распаленное, необузданное желание нравиться этим скрытым от взора прелестницам часто толкала правителей на решения безрассудные, импульсивные и волюнтаристские, за что потом целые народы расплачивались мучениями и нищетой: хоть и скрытые паранджой и стенами гарема, мусульманские женщины нередко оказывали огромное влияние на общественные дела, гораздо более сильное, чем общественность отваживалась предполагать. Ибо и султаны тщеславны, и страстное желание быть предметом обожания и восхищения не только ввиду своего исключительного положения и могущества, но самому по себе горит даже в душе Тех, Для Кого Нет Титула, Равного Их Достоинствам. Вот и теперь, когда Высочайший совет обсуждал вопрос о политике персидского шаха по прозванию Коварный, в то время как в своей стране его величали Великий, теснившего империю и угрожавшего ей с правой стороны, султан — а ему как раз в этот момент почудилось, что за крайней решеткой справа у окошка под потолком мелькнул влажный блеск женских очей, — надулся и мощным голосом повелел:

— Отпишите Коварному, что, если он не оставит нас в покое и не утихомирится, я сам выступлю против него и предам самой позорной смерти, какую только способен измыслить человек.

Это были точные слова его достославного предшественника Сулеймана. Как видно, блеск женских очей, даже только предполагаемый или предчувствуемый, может придать мужчине удаль и силу поистине неожиданную, а на сей раз столь могучую и сокрушительную, что сам султан испугался ее; скосив миндалевидные глаза на часы, дар габсбургского императора, стоявшие в специально для этого устроенной нише, — часы были из алебастра, венчала их фигурка горной серны, которая вертела хвостиком и била копытцем, — он с удовлетворением обнаружил, что уже настало время закрыть заседание, и произнес по традиции:

— И на том заседание да завершено будет, если Аллах, чье величие недосягаемо, а власть безраздельна, сочтет наши деяния благоприемлемыми в своих глазах.

Как видно, в этот период начинавшегося упадка слова уже явно начинали подменять деяния.

— Мудрость его неизмерима, — добавил молодой принц. — Он дарует жизнь, дарует и смерть. Он — властелин земли и небес, от него исходит блеск земной и небесный.

Оставалось только произвести выплату вознаграждения, которое получали предводители отдельных воинских частей, чтобы те передали их своим молодцам, а Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, мог с чувством удовлетворения отправиться на осмотр своего гарема, что он и не преминул тут же сделать.

Сераль султана раскинулся на берегу Босфора и состоял из пяти огромных мраморных зданий, главным среди которых считался дворец официальных приемов и заседаний; там же размещались и канцелярии высоких чиновников; личные покои султана находились во втором из этих великолепных сооружений, а в третьем был гарем. Людей, имевших в серале постоянное жилье, среди коих скопцы, карлики и шуты, смотрители времени, у одного из которых работа сводилась к наблюдению за верным ходом уже упомянутых алебастровых часов с серной, числилось шесть, а прочих — садовников, пажей, конюших, сокольничих, дегустаторов, заведующих гардеробом, заведующих буфетом, брадобреев — словом, людей, как вольных, так и рабов, которым надлежало печься о личном комфорте и безопасности Его Величества, — пребывало в серале около шести тысяч, а может, и больше; так, секретарь тогдашнего французского посла в Стамбуле, шевалье де ля Прэри, кому неоднократно доводилось посещать резиденцию султана, сам подсчитал, что садовников, обслуживавших парки сераля, насчитывалось около трех тысяч; не исключено, однако, что он проявил чрезмерную впечатлительность и на самом деле садовников было несколько меньше.