Султан тотчас оценил бесстыдную, вызывающую пышность одежд своих придворных, но из-за обычной своей нерешительности не дал волю гневу и ничего не сказал. Как видно, подумал он, слишком уж долго отсутствует мой дорогой Абдулла. Где ж это он, черт побери, застрял? Ну, погодите, пусть только он вернется, я все ему расскажу, и он уж вам покажет!

Из уголка за его спиной прозвучал тихий голосок его слабоумного брата Мустафы.

— Смотрите, сказал Моисей народу своему, убейте грешников, так будет лучше для вас пред Спасителем вашим, и он простит вас, ибо он милосерд и милостив.

Заседание было открыто чтением отчетов по экономике, поданных управляющими отдаленных провинций, и это чтение убаюкивало сановников, погружая в приятную дрему.

— А следующее письмо, — объявил чтец, — написано рукой французского посла в Стамбуле и адресовано Его Величеству. Если Ваше Величество позволят, я передам эту записку толмачу.

Султан повертел головой в знак согласия. Разодетое большинство придворных заволновалось.

Чтец передал послание толмачу; тот, пробежав его глазами, побледнел и упал ниц перед султаном.

— Помилуй, о несравненный! — заскулил он.

— Какое тебе еще помилование, болван? — спросил султан. — Что там, в письме? Перетолмачивай, или я прикажу всыпать тебе двести ударов палками.

Толмач, дрожа всем телом, поднялся с колен, поднял письмо, выпавшее у него из рук, и срывающимся голосом начал переводить:

— «Французский посол выражает Его Величеству султану турецкой империи и всем членам правительства свои искренние соболезнования в связи с внезапной кончиной, которая постигла в Париже первого советника Его Величества Абдуллу-бея, носителя титула „Ученость Его Величества“.

Воцарилась гробовая тишина, и лишь спустя продолжительное время ее нарушил сам султан: нечленораздельный воющий звук вырвался из его горла, и только затем, преодолев свою нерешительность, султан взревел:

— Они убили его! Они его у меня отняли! Не захотели, чтоб он был со мной! Позавидовали тому, что я, Владыка Двух Святых Городов, радовался и был счастлив от одного его присутствия, его улыбки, его слов и его мыслей! В жизни своей я не слышал ничего более остроумного и дерзкого, не слышал высказываний, более правдивых и точных, чем те, что исходили из его уст, замечательных уже тем, что и голова, в которой они рождались, была так прекрасна! Он оставил меня, дорогой и единственный мой, потому что ненавидел своего Гамбарини больше, чем любил меня, и теперь он уже не вернется, как обещал, потому что его замучили, навсегда замкнув его уста. О Аллах, могущественнее которого нет никого на свете, присоедини свой гнев к моему гневу, свое проклятие к моему проклятию и помоги мне отомстить за моего Абдуллу такой местью, о которой будут с ужасом вспоминать еще тысячи лет и которая не оставит в земле франков камня на камне и ни единого живого существа в кровавых развалинах! О, я остановлю течение их рек иссеченными телами их мужчин, детей и женщин! О, я сделаю их горы еще выше, нарастив их черепами и конечностями! Я разрушу их мечети и обломками забросаю их равнины! О, я скрою от них жар солнца дымом бесчисленных пожаров! Я вытопчу их поля копытами наших коней, чтоб земля франков превратилась в пустыню! Вот когда гяуры узнают, что такое турецкое нашествие на Европу.

— Для этого, — произнес слабоумный Великий визирь, — перед началом похода необходимо уделить самое большое внимание празднествам орду, придав им наивысший блеск, чтобы враги побледнели от страха еще прежде, чем будет объявлена война.

Если отец Жозеф замышлял своим письмом вывести султана из себя и породить в его душе смятение, чреватое безрассудством, то до этой минуты его замысел вполне удавался. Но вскоре все обернулось по-другому.

— Я вижу, мерзавцы, — продолжал султан, когда Великий визирь закончил свой старческий лепет, — что о смерти моего Абдуллы вы узнали раньше меня, потому и вырядились как павлины и увешали себя драгоценностями, которые давно уже обязаны были сдать; и этого я вам не спущу, этого я вам не забуду, это у вас не пройдет. Не надейтесь, что со смертью моего Абдуллы что-нибудь изменится в тех порядках, которые он установил, и вы опять сможете обжираться и хрюкать как свиньи, сожительствовать с мальчиками и красть у Аллаха время. Отныне я заведу такую дисциплину, что о временах Абдуллы вы будете вспоминать как о потерянном рае! Я внимательно присмотрюсь к вашим доходам и жалованью, я снижу его на десятину, я повыгоняю вас из ваших дворцов и запру в казармы! Немедля снимите драгоценности, которые вы на себя нацепили, и сложите их здесь в кучу!

И султан указал перстом место, куда придворные должны были сложить свои драгоценности, но вдруг рука его упала, он начал сползать со своего дивана, и над распростертым телом возникло узкое лицо его слабоумного брата Мустафы, с огромными, как у упыря, горящими глазами.

— Так ответил на твои злоречения и богохульства Аллах, ибо Он — всемогущий и справедливейший! — воскликнул Мустафа, пряча от придворных кинжал, который он, подкравшись сзади на своих кривых паучьих ножках, вонзил брату в спину. И придворные действительно ничего не увидели или, точнее, не захотели увидеть.

— Абдулла, — продолжал принц, — был христианин, да, вы хорошо расслышали, он был христианин, и все-таки, покупая оружие, готовил войну против христианского мира; выходит, он был изменник и отступник, черное пятно на лице человечества.

— Бак! — воскликнули чауши впервые за этот день, ибо были вконец обескуражены стремительным развитием событий, чтобы набраться духу произнести то единственное слово, котороеим разрешалось произносить.

— А на чьи деньги готовил Абдулла войну против христианского бога Пантарэя? — вскричал принц срывающимся голосом. — На ваши деньги, за ваш счет!

— Бак! — заорали чауши.

— Он отбирал у вас фамильные драгоценности и тяжким трудом заработанные дукаты, чтобы покупать на них пушки и убивать благочестивых последователей могущественного Пантарэя, а мой брат, придурковатый хлюпик, ему благоволил и даже после его смерти хотел продолжать его злодеяния.