Разговорились об «Иллюстрации». Оказалось, Башуцкий предложил именно Константину Карловичу возглавить артель граверов. Что ж, у такого художника действительно есть чему поучиться.

Очевидно, Клодт почувствовал доверие к новому знакомому.

— Я, видите ли, преподаю в Артиллерийском училище и живу только на жалованье, — сказал он. — Мы из тех баронов, у которых ничего нет, кроме титула и службы. Еще прадедушка все, что было, спустил. А у меня семья — жена, сын, дочка. Вот и думаешь, как бы что приработать к жалованью. Репетирую каких-то балбесов, гравирую, когда представится случай. Правда, мои генералы-начальники косо смотрят, когда в журналах за деньги работаю, — это, по их мнению, не офицерское занятие. Но в артели я могу заправлять делом, а под своими гравюрами не подписываться. Бог с ними, с подписями. Зато Башуцкий и Крылов дают мне почти второе жалованье, целых шестьдесят рублей в месяц, и оплачивают квартиру. Вот почему я вчера почти согласился. Ведь, кажется, и с вами уже говорили?

Серяков рассказал о своем посещении нового редактора.

— Вчера мы делали примерный расчет. — Клодт достал записную книжку. — Он вам предложит пятьдесят рублей в месяц и комнату в общей квартире за десять часов гравирования в день. Что вы на это скажете?

Лаврентий повторил то, что говорил Башуцкому.

— На занятия вы, я полагаю, сможете ходить из артели, — сказал Клодт. — Но, конечно, подумайте, не спешите ответом. Он стал расспрашивать о прошлой жизни Серякова и, когда услышал об определении в академию и афронте, постигшем барона Корфа, то пришел в восторг.

— Ай да Кукольник! Вот так молодец! — хохотал он. — Нет, это нужно рассказать жене… И знаете, я, пожалуй, видел вас в прошлом году у Кукольника на вечере. Может это быть? Вспоминаю ваше лицо и единственный там солдатский мундир.

При всем привычном недоверии к офицерам Серякову было очень легко и приятно разговаривать с этим полковником и бароном. Не постеснялся идти с ним, нижним чином, по улице, так радушно принял, и обстановка у него совсем не богатая.

В дверь заглянул юноша кадет и пригласил завтракать. Лаврентий встал, хотел уйти, но Константин Карлович не отпустил. В маленькой столовой Клодт представил гостя своей жене, пожилой даме в темном шерстяном платье, которая раскладывала по тарелкам пирог. Вошли и познакомились с Лаврентием сын — кадет Горного корпуса и дочь-подросток. Их, видимо, не удивило, что за стол с ними сажают солдата.

Баронский кофе и пирог оказались почти такими же вкусными, как матушкины, угощали Серякова радушно, и он чувствовал себя, как у давних знакомых. Клодт рассказал историю его поступления в академию, и по тому, как оживились лица при благополучном финале, Лаврентий понял, что ему здесь искренне сочувствуют.

Хозяин заговорил о Башуцком, которого давно знал.

— Он человек, несомненно, талантливый, только ужасно разбрасывается. Все у него поначалу в огромных масштабах, все как будто сулит тысячные прибыли, а глядишь — получается один убыток, потому что размаха много, да практичности маловато. Но мне нравится, что он всегда искренне увлечен. Многие говорят про него: «О чем хлопочет? Чего ему не хватает? Камергер двора, помощник статс-секретаря Государственного совета, имеет хорошее состояние, отличные связи. Бездельничай на здоровье!» А он все что-то затевает, обуреваемый жаждой деятельности, столь не свойственной российскому барину. И чего только не знает и не умеет! Пишет на научные темы и повести, прозой и стихами, рисует недурно и даже фокусы мастерски показывает на маскарадах в индусском костюме. А рассказчик просто удивительный. Знаете, Серяков, он в молодости был офицером, состоял адъютантом графа Милорадовича и был с ним 14 декабря на площади. Рядом стоял, когда того ранили. Я слышал, как он про этот день рассказывал. Просто картину написал. Вся трагедия тогдашняя встала перед глазами… И не только с правительственной стороны… — Клодт смолк, отпил кофе и закончил с улыбкой: — Но каков будет редактором журнала, я, право, не знаю. Может, здесь и пригодятся наконец все его разнообразные знания, жажда деятельности, связи.

Прощаясь в прихожей, Константин Карлович сказал:

— О предложении Башуцкого вы все-таки подумайте, посоветуйтесь с матушкой. Я вижу, вас смущает больше всего ее жизнь врозь с вами. Но, может быть, она сама найдет какой-нибудь выход — хотя бы поселится по соседству, и будете ежедневно видеться. Если же откажетесь, не беспокойтесь, без гравюр вас не оставим. Но заработаете, пожалуй, меньше.

Только по дороге домой Лаврентий сообразил, что его новый знакомый несомненно тот самый барон Клодт, к которому дал ему письмо прошлой весной Владимир Федорович Одоевский. Но тогда все бароны казались похожими на Корфа, от всех хотелось держаться подальше.

На Озерном переулке давно ждали его к обеду. За столом Лаврентий рассказал о новом знакомстве, о предложении вступить в артель, про которое молчал раньше, передал выгодные условия.

— Все равно будет у меня работа, хоть и отказался жить в общей квартире, — не без гордости закончил он.

Слушая его, матушка и Архип Антоныч молча переглядывались и в конце рассказа оба вдруг покраснели. Лаврентий подумал, что это от радости за него, за то, что предложили такое хорошее жалованье. Шутка ли — всего на десять рублей меньше, чем опытному, отличному художнику барону Клодту!

После обеда он сел гравировать к своему столу и, по обыкновению, не вслушивался, о чем говорили за самоваром. Потом Марфа Емельяновна вышла в кухню мыть посуду, Антонов последовал за нею.

Вскоре Архип Антоныч вошел и остановился около Лаврентия. Думая, что он уже собрался уходить и хочет проститься, Серяков повернулся к приятелю. Но, как и давеча за обедом, крючки на воротнике его мундира были расстегнуты, в руке не было фуражки, а лицо выражало необыкновенное волнение.

— Слушай, Лавреша, — выговорил он как бы с трудом и запнулся: в комнату вошла матушка, и Антонов посмотрел на нее. — Мы вот хотим тебе сказать… — начал он снова. — Может, нонешнее предложение, если ты из-за Марфы Емельяновны отказался, то есть что ее одну оставить… — Он опять смолк и обернулся к матушке.

Лаврентий, недоумевая, смотрел то на одного, то на другого. Матушка потупилась и молчит, но лица у обоих радостные и сконфуженные.

— Не пойму я, Архип Антоныч, что вы говорите, — сказал Серяков.

— А ты, коли захочешь, туда переедешь, а я вроде как сюда, — заторопился Антонов. — Повенчаемся мы то есть… Они вдовица, а я хоть стар, но ты поверь, вот как их буду покоить… Они согласны, сейчас сказали…

Лаврентия как громом пришибло. Вот так новость!

Вскочил, подошел к Марфе Емельяновне. Она встретила его взгляд, улыбнулась и вдруг, всхлипнув, припала к плечу.

— Ну что вы, матушка, полноте, — обнял ее Лаврентий. — Коли вам хорошо, то и мне радостно. А уж лучше Архипа Антоныча не сыскать…

Долго не мог заснуть в этот вечер Серяков. Он так привык не отделять себя от матушки, так был уверен, что проживет она с ним до скончания дней… Но ведь ей всего сорок два года. А Архипу? Он, должно быть, лет на пятнадцать старше… Может, и вправду найдут счастье после своей невеселой жизни?

Все справедливо и понятно, да не сразу освоишься с такой новостью. Матушка, его матушка, которая столько лет им одним дышала, и вдруг полюбила кого-то и замуж идет…

Тук-тук-тук!..

— Серяков, вставайте, самовар закипает! — Опять стукнул три раза в дверь и зашлепал туфлями дальше. Вот уже стучит к соседям:

— Кюи, вставайте!

— Бернард, вставайте!

Всех разбудил дежурный — обстоятельный немец Линк. Значит, уже четверть девятого, а в девять нужно взяться за штихеля в мастерской.

В незанавешенное окно смотрит июньское солнце, со двора доносится голос разносчика: «Булки-сайки, теплые-мягкие!» — и грохочут ломовые телеги, едущие к Кузнечному рынку.