— И я со своей двести пятьдесят прибавил…

Торг замер. Собеседники сидели мокрые, красные, усталые. На столе появился самовар. Выпили чаю со сладкими пирожками. На колокольне ударили к вечерне — пять часов. Хозяин рассказывал, как служил в комитете преобразования Войска Донского, как председатель его граф Чернышев, нынешний военный министр, боролся с атаманом Денисовым, потом с Иловайским, как бунтовали казаки и крестьяне близ Таганрога, требовали вольности.

Тут у Иванова вдруг стали слипаться глаза, да так, что пришлось протирать их платком. Две рюмки вина, что ли, сказались, или от торга утомился, будто от тяжелой работы.

Заметив это, господин Вахрушов приказал убрать со стола и, когда унтер стал застегиваться и взялся за шляпу, сказал:

— Ну вот-с. Мое последнее слово, твердое и окончательное, от которого и на копейку не отступлю, — четыре тысячи, и берите своих родичей со всем их скарбом, наделом, строением…

— Ежели на ваших лошадях в Тулу и обратно, да не откладывая, пока губернатор снова куда не отъехал, — сказал, как бы колеблясь, Иванов. — Ох, как-то в Петербург доберусь… — И он пожал протянутую руку.

— Ничего-с, с братцев часть оброку вперед возьмете, — посмеивался поручик. — А в губернию я послезавтра сбираюсь, так что утром рано за вами заеду. Теперь уже на законном основании надо еще по рюмочке. Да сейчас же и купчую набросаем. Мне завтра некогда будет…

Он шел в сумерках по деревенской улице, нес в одной руке шляпу с письмами, а другой придерживал саблю, которую едва не забыл на стуле, шел, чувствуя такую усталость, что, казалось, едва дойдет до родной избы, и думал: «Если бы еще поторговаться, то, может, уступил бы сотню-другую. Но ведь и так довел до намеченной цены. Теперь бы при переписке купчей в палате чего не смазурил — всех и всё перечислил, вот за чем присмотреть… Ну и дреймадера! От трех рюмок ноги плохо идут. Или отсидел их? Ведь, поди, часов пять за столом перекорялись… Чует ли Анюта, что сбываются мои надежды?..»

Все шесть мужиков сидели за ужином, с краю стола примостились бабушка и две снохи Ивана Ларионыча. Катерина и молодуха подавали. В честь гостя жгли сальную свечу в фонаре. Когда вошел, все, как по команде, положили ложки и повернулись к нему.

— Будто что сладились, — ответил унтер на немой вопрос.

— И с наделом? — спросил отец.

— Двенадцать ревизских душ, со двором, домом и скотиной, одиннадцать десятин земли — все в купчую вписано…

— Сколько ж взял?

— Просил четыре тысячи пятьсот ассигнацией, я давал три тысячи пятьсот, сошлись на четырех тысячах.

— Ох ты! — громко выдохнул Иван Ларионыч.

— Когда ж в Тулу? — подал голос Михайло. — Может, отвезть?

— Послезавтра сам меня везет. Сказал к утру готовиться.

— Ну, дай тебе бог, Санюшка, — сказал отец. — Хоть помрем с бабкой вольными.

— Живи, батюшка, до ста годов, — ответил унтер. — Ведь и дале, пока служу, сколько-нибудь помогать буду.

— Вольными станем, сами справимся, — уверенно сказал Михайло. — Еще тебе с хозяйкой, бог даст, гостинцев навезем.

— Не хошь ли, сынок, кашки? — спросила Анна Тихоновна.

— Спасибо, матушка, все за столом сидели, а устал, будто цепами меня на току молотили. Снять бы мундир да умыться.

— Сейчас тя умоем да уложим, кормилец наш…

Господин Вахрушов сделал, как сказал: на рассвете подкатил к избе Ларионовых на тройке буланых, запряженных в бричку с откидным верхом. Барин полулежал на подушках в теплой шинели, а на козлах рядом сидели кучер с молодым лакеем в одинаковых добротных рыжих кафтанах. Сытые лошади лоснились, на сбруе блестел медный набор. Сразу видно, что едет состоятельный помещик, у которого дворовые ходят по струнке. Даже хвосты у лошадей на случай дождя подвязаны как-то особенно аккуратно.

Чтобы не мозолить глаза барину, проводить вышли только отец с матушкой, еще раз перекрестившей унтера, приговаривая:

— Помоги тебе матерь-владычица…

Ночью небольшим дождем прибило пыль на Богородицком большаке, по которому резво взяли кони. Подоткнутые седокам под бока сафьяновые, набитые волосом подушки покоили их на ухабах наравне со стараниями кучера, который, видать, хорошо знал дорогу, потому что нет-нет да и сдерживал тройку. Если же где все-таки встряхивало бричку, то дремавший поручик, откашлявшись, окликал:

— Ну, ты, ракалион! Гляди, куда правишь!

На что кучер с лакеем разом втягивали головы в плечи, и унтер заключил, что барин не всегда ограничивается словами.

Да, у него не то что у Пашковых. С козел вовсе не слышно разговора или всероссийского кучерского мурлыканья.

Через пять часов езды пристали у суетливого мужика Терешки, который, чмокнув поручикову руку, бросился греть его походный самовар. Два часа сидели, беседуя, пока кормили лошадей. Увидевши в окошко, что кучер и лакей на крыльце едят хлеб с огурцами, Иванов отдал им матушкины подорожники, раз поручик настойчиво потчевал его своими закусками. На это барин неодобрительно покрутил головой, но продолжал расспросы про большие выходы и поднесение алмаза «Шах», о котором читал в газете. Унтер осведомился, почему едут не через Юдино — там, говорят, до Тулы ближе. И узнал, что поручик любит оживленные тракты. Даже когда ездит почтовыми, то лучше подождет на станции в беседе с проезжими. Да еще, как подобает коронному чину, не терпит староверов вроде Лукича.

В дальнейшей дороге Вахрушов для удобства разговора приказал подвязать колокольчик и расспрашивал о семействе унтера, за сколько снимает квартиру, какое взял за женой приданое, чем заработал деньги. Должно быть, не верил, что отдает все накопленное за двадцать лет, потому что сам бы так не сделал.

В Тулу въехали уже при луне и пристали в «Венской гостинице», где заняли смежные комнатки с передней, в которой на скамейке устроился лакей поручика.

Наутро, нафабрившись, надевши полную парадную форму и завернув письма в платок, Иванов отправился в губернаторский дом. На улице невиданный в Туле мундир и медвежья шапка заставляли встречных пялить глаза и купцов выскакивать из лавок. Часовой у будки перед подъездом лихо взял на караул, а швейцар в прихожей почтительно осведомился, что угодно его высокоблагородию. Его превосходительство нонче не принимают, как поехали по городу, а у ее превосходительства прием с двух часов.

— Привез из Петербурга пакеты. Передать наказано самому генералу, — решительно сказал Иванов.

— Они нонче богадельню ревизуют, — доверительно доложил швейцар. — Не угодно ли обождать, где у нас чиновники дежурят. — Он распахнул дверь в комнатку со столом и диваном.

«Все моя форма делает», — подумал Иванов. Он вынул из платка письма, снял шапку, пригладил перед зеркалом волосы, снявши перчатку, подправил усы и баки. Здесь надо представиться по уставу — с шашкой на левой руке, а правой подать письма.

Перед окошком — подъезд и будка. По виду окаменевшего вдруг часового унтер понял, что показалась губернаторская коляска. Через минуту она подкатила, и молодой чиновник, проворно выскочив, подхватил под локоть не спеша вылезавшего генерала в шинели и шляпе с плюмажем. Иванов поспешил выйти в прихожую и замер у лестницы, ведшей во второй этаж.

Пашков был прав — генерал Зуров донельзя походил на вареного рака: лицо очень красное, а усы, брови и глаза очень черные. Сунув шляпу чиновнику и сбросив шинель на руки швейцару, он молодцевато передернул плечами, отчего все висюльки на эполетах затряслись и заблестели, выкатив грудь, оправил Владимирский крест на шее и тут увидел Иванова.

— Ба-ба-ба! Дворцовый гренадер к нам пожаловал! — воскликнул он. — Здорово, кульмский товарищ!

— Здравия желаю, ваше превосходительство! — отчеканил Иванов. — Унтер-офицер роты дворцовых гренадер, армии прапорщик Иванов с покорнейшей просьбой к вашему превосходительству.

— Но я, друг любезный, нынче не принимаю. Приходи завтра об сие время, выслушаю старого гвардейца.