Наконец около двух часов дня прямо против 24-го полка, в интервале между двух озер, построились к атаке французские батальоны в синеватых шинелях. Передние полы они заткнули за пояс, и белые штаны сливались с начавшим падать снегом. Чтобы добраться до позиции егерей, французам предстояло больше полуверсты пройти по глубокому снегу между озерами.

— Прикажите открыть огонь, как только окажутся досягаемы, — сказал Непейцын, стоя за своими цепями с командиром первой роты и Федором, державшим под уздцы Голубя.

— Слушаюсь, Сергей Васильевич, — отозвался Пяткин.

— Так что же, подполковник, вы делать сбираетесь? — спросил подошедший Властов.

— Пока по снегу идут, обстреляем, а потом на штыки примем.

— Согласен, — кивнул Егор Иванович. — На поддержку вам второй батальон пущу, а Двадцать третий полк наготове сзади поставлю.

Две батальонные колонны французов маршируют рядом, на малом интервале и между ними едет на тощей серой лошади офицер с густыми золотыми эполетами — полковник, что ли? «Зачем он шинель сбросил? Или для атаки способней, видней?.. Придется, пожалуй, и мне то же сделать», — подумал Непейцын.

Французы маршируют по снегу, держа ружья вертикально, по своему приему «под курок». То один, то другой валятся, сраженные пулями егерей, а остальные идут и идут…

— Горнист! Сбор стрелков! — командует Сергей Васильевич.

На резкие звуки сигнала рассыпанные егеря сбегаются в ротные колонны. Властов отходит назад, ко 2-му батальону.

— Федя! Прими шинель! Да подсади меня. Колено скорей застегивай… Ладно, отойди… Батальон! В колонну к атаке по первой роте стройсь!.. — И, выждав конца перестроения, добавляет: — Смирно! Равняйсь!

Увязая в снегу, но не останавливаясь, приближаются французы. Ветер бросает им в лицо снег, треплет перья на шляпе офицера на сером коне. Вот он что-то скомандовал, оба батальона остановились, передние шеренги приложились, треснул залп, и тут же, перебрасывая ружья на руку, побежали. Видны стали за снежными мухами красные от холода, сердитые, исхудалые лица. Серый конь галопом как бы ныряет в снегу.

— За мной! Ура! — кричит Непейцын и шпорит Голубя.

Дальше он помнил только, что егеря с криком обгоняли его и он должен был сдерживать коня, чтобы грудью не сшиб своих. Столкновение длилось всего две-три минуты, за которые он несколько раз взмахнул шпагой. Потом совсем рядом услышал крик и, повернув голову, увидел всадника на сером коне, который, вскинув вверх руки, кричал без слов, оскалив черные зубы. Несколько егерей кололи его с обеих сторон в бока и живот штыками. Непейцын глянул вперед — все синие шинели обратились к нему спиной. Голубь бежал по рыхлому снегу, а за стремя ухватился капитан Пяткин.

— Отбой пора играть? — догадался Сергей Васильевич.

Повернул обратно и увидел, что егеря ведут серого коня, а французский офицер лежит в снегу и с мундира его сорваны эполеты.

— Кончился? — спросил Непейцын шедшего рядом рябого егеря.

— Прикололи, ваше высокородье. Орал больно, — сказал тот и добавил: — Не жилец все равно, под вздох не однова торнутый.

— А у вас конь ранен, — сказал снова догнавший его Пяткин.

— Куда же?

— Пустое, уха кончик отстрелили. Но счастливо вас миновало.

Когда вернулись на прежнее место и построились, егеря топали ногами, стряхивая снег, и возбужденно переговаривались.

Подъехал Властов и благодарил за службу. Выслушал дружный ответ солдат и сказал:

— Оденься, Сережа, ветер! Эй, Федор, шинель им подай да прими коня раненого. — И, посмотрев на отходящую французскую пехоту, добавил: — Не будут больше атаковать. Кончились ихние победы.

Он был прав. Скоро вражеская артиллерия смолкла и снялась с позиций. За ней потянулись пехота и конница. Русские не преследовали, только казакам было поручено не терять из виду врага.

В эту ночь Сергей Васильевич видел страшные сны. То ему мерещилось, что замерзает под телегой и рядом, рука об руку, Соня. Лицо ее засыпает вьющийся в воздухе снег, а он дует, дышит, прижимается щекой и все не может отогреть ледяной лоб. То видел, что не француза в эполетах, а дяденьку колют штыками егеря, а ему по глубокому снегу не подскакать, не выручить… Сквозь сновидения чувствовал, как Федя укрывает его, минутами видел, как дрожит в фонаре огонек свечи, и опять забывался.

Утром его тряс озноб, от горячего пунша саднило горло. Потом опять затрясло, несмотря на меховую безрукавку, одеяла и шинель.

— Э, Сергей Васильевич, да вы, видно, крепко простыли, когда шинель скинули. А я хоть по колено в снегу был, а ничего-с, — сказал капитан Пяткин.

— Пустое, пройдет, — едва разжал зубы Непейцын. — Накрой еще, Федя, попоной, что ли, да питья давай погорячей.

Наступил вечер, когда в балаган вошел Властов с кем-то в шинели. Егор Иванович положил ледяную руку на лоб своего друга:

— Ну, Павел Захарыч, тут и я понимаю, что жар велик…

Другой, забравшись под одеяла, взял запястье Непейцына.

— Более и я пока не узнаю, — сказал он, — ибо ихнюю грудь слушать в таком холоду не решусь. И на ночь тут не оставил бы.

— О том я уж распорядился, — отозвался Властов. — Сани сейчас подадут. Федор, обряжай барина потеплей, повезем на фольварк, куда я вчера перебрался.

Непейцын помнил, как взошел в дом, как с помощью Федора улегся в чистую постель. Но и здесь колотил озноб, ломило руки и ногу, а когда задремывал, мерещилось невесть что. Тот же дивизионный лекарь Павел Захарович долго слушал большим холодным ухом его грудь и спину, потом велел поить микстурой и менять рубахи, когда вспотеет.

— Недолго я батальоном командовал, — сказал Сергей Васильевич подошедшему к постели Властову.

— Батальон — что! Меня огорчает, что завтра выступаем, а ты тут останешься. Правда, хозяева, кажется, добрые люди и на подмогу я фельдшера и двух егерей пришлю. Но лекаря оставить не могу, по одному на полк имеючи.

— А может, я бы в санях, в обозе… — начал Непейцын.

— Невозможно, брат. Отлежись до полной поправки и догоняй нас. Тем больше, что не один останешься, а со знакомым. Нынче я тут переночую, а утром его привезут.

— Кто ж таков? Тоже из Двадцать четвертого полка?

— Нет, раненый поручик Паренсов. Будете вместе поправляться.

— А куда ранен?

— В ногу навылет. Да полно болтать, выпей-ка сего настоя. Ничего, брат, что горько. Вкусного от веку эскулапы не делали.

Сергей Васильевич хотел просить Властова написать в Петербург про его болезнь, потом отложил этот разговор на утро, когда, может, не будет так болеть голова и колоть в горле.

Но вместо облегчения пришел провал — потеря сознания, прерываемая теми же страшными видениями о Соне и дяденьке, тяжким удушьем, жаром и жаждой попеременно с мучительными ознобами.

А потом наступил день, когда Непейцын открыл глаза и увидел за окошком в ногах кровати ветви дерева под снегом, услышал треск дров в печке и осторожное треньканье Фединой гитары. Чуть повернул голову и уперся взглядом в чью-то спину, обтянутую будто знакомым сюртуком с тульскими стальными пуговицами на талии. Повел дальше глазами и встретил сидящего на второй кровати бледного Паренсова с напряженным взглядом и закушенной губой.

— Vous-memes, vous-memes… Mais retournez-le… Entortillez sur la sonde ce qui reste… Comme un tire-bouchon, comme on debouche une bouteille[21], — говорил обладатель серого сюртука.

Потом он отклонился назад, и Сергей Васильевич увидел рану выше колена, в которую Паренсов погружал железный инструмент, медленно его поворачивая. Пот выступил у него на виске, и Непейцын тоже закусил губу, чтобы не охнуть. Вынутый из раны зонд был в крови, но на нем действительно виднелись какие-то клочья.

— Oh, la-la! — воскликнул сюртук. — Voila ce qui empechait la cicatrisation. Bravo! Mon cher lieutenant… Si on pouvait le repeter… Permettez a mon tour a present… Tout doucement, avec toute de delicatesse possible[22].