Молчал, глядя на него и весь стол. Но вот Аракчеев опустил глаза, нашел в конце стола заводского комиссионера, и все головы тотчас обратились туда же.

— А про тебя, любезной Захаво, — возгласил Аракчеев, — я не зря начальство твое спрашивал, увижу ль ноне. Сказать тебе хотел, что разговора нашего не забыл и его превосходительству тебя рекомендовал к определению на самый завод. Но получил в ответ резонное возражение, что без тебя доставка разных металлов бессумненно умедлится, как ты чиновник из самых расторопных. — Граф опять смолк на минуту и продолжал поучительно: — Таково и выходит — кто старательно служит, того с места начальство не отпущает. Просился я тому с полгода у государя, чтоб ослобонил от департамента, с которым маеты на трех генералов, оставил мне одну гвардейскую артиллерию — тоже дело не малое! — а его величеству то неугодно. «Потерпи, — сказать изволили, — некем мне тебя заменить…»

Аракчеев смолк, и через несколько минут стол зажужжал сдержанным разговором, зазвенел посудой…

Обед в графском вкусе был приготовлен вовремя и подан сразу, как он пожаловал. Аракчеев все похваливал и, как в кадетские годы, просил прибавки. Разговор тоже шел своим чередом — вспоминали корпус, офицеров, учителей, кадетов.

— Генералов из нашего капральства уже четверо, — сказал граф.

— Знаю, что Дорохова произвели. А еще кто же?

— Криштофовича старшего только что государь по донесению Михельсона пожаловал. Под Килией весьма отличился. А четвертый — Занковский. Помнишь, у которого отец проворовался. Под Аустерлицем так изранен, что, сказывают, еле дышит. Не без моего предстательства чин ему достался и полное жалованье в пенсион.

— А Костенецкий как служит?

— Полковником у меня в гвардейской конной, цесаревича Константина любимец. В тысяча восемьсот пятом не раз в рукопашной за орудия свои рубился, из грязи глубокой чуть не на себе их выдирал…

Когда кончили обедать, Аракчеев вынул из внутреннего кармана замшевый кисет, а из него — золотые часы. Нажал репетицию. Отзвонили четыре четверти и один удар другим колокольчиком.

— Государев подарок, — сказал граф. — Аглицкие. — Он пожевал губами. — Награждает государь выше заслуг. То матушку мою придумал штатс-дамой произвесть. Едва умолил, чтоб не делал того. Старуха дале Бежецка век не бывала, зачем ей ко двору? Чтоб смеялись мои завистники?.. Или хотел звездой андреевской меня пожаловать. Тоже едва упросил отменить указ. Мне благосклонность его всех наград дороже… «Что же ты согласишься принять?» — как бы в сердцах спросить изволили. «То, чего завистники не увидят, — говорю. — Зачем гог-магогов, князей природных, вельмож старинных злить?..» Я-то думал, что невидное — сиречь его расположение, а государь на другой день и дарит сии часы. «Вот, говорит, тот подарок, который мало кто увидит, а тебе будет всечасно меня поминать…» — Аракчеев снова нажал репетицию, часы повторили звон. — Ну, пора ехать. — Он бережно спрятал часы, встал из-за стола и повернулся к своему адъютанту: — Благодари хозяина, братец, да ступай, подушки уставь с Антошкой по-моему, чтоб в бока не дуло. А с тобой, Славянин, хочу уединиться на малый срок…

В кабинете Аракчеев не спеша осмотрелся:

— Чисто живешь, мебели исправные. — Указал на диван: — Садись!

Сели рядом, Сергей Васильевич, как всегда, чуть боком.

— Вот что я тебе скажу. — Граф не мигая смотрел зеленоватыми пустыми глазами в глаза Непейцына. — Пришли-ка мне на департамент рапорт об отставке из строевых. Генералу своему можешь не говорить, потом пояснишь, будто я так велел и бумагу увез.

Сергей Васильевич заморгал глазами как оглушенный: «Не ослышался ли? После вчерашних-то похвал?..»

— Помилуй, за что же? — спросил он, не замечая, что назвал графа на «ты».

— За что? — чуть усмехнулся Аракчеев. — А вот послушай. Недавно государь изволил мне мысли свои поверять про земскую милицию, на кою не малую надежду возлагает. При сем удостоился я такое услышать: «Небольшое увечье, на войне полученное, офицеру помехой к боевой службе явиться не может. Оттого в земское войско разрешил я принимать из отставки заслуженных ветеранов, хоть безруких, но к бою ревностных». — Аракчеев поднял указательный палец. — Вот как монарх наш соизволил приказать! А от себя добавлю, что в мирном строю, в службе гарнизонной, он бы скрыпу деревяшки твоей никак не одобрил. Скирлы-скирлы, вчерась на смотру, как медведь в сказке. Подумай-ка, вдруг пожалует сюда государь, а он, ей-ей, сбирается ноне по заводам, и услышит сей скрып, увидит, как ковыляешь с рапортом. Что мне за то скажет?

— Позволь, но ты здесь при чем?

— При том, что его величеству ведома моя поездка, ты мне старый товарищ, а я про новое твое устройство не позаботился.

— В милицию меня посылаешь? Тут служить не гожусь, а в бою помереть сойдет?.. — повысил голос, вставая, Непейцын.

— Ты, Славянин, не ершись, — спокойно остановил его Аракчеев. — Не нам монаршую резолюцию переменять. Лучше раздумайся, какую должность нестроевую хотел бы, да и пиши мне. Через месяц я в Петербург беспременно вернуться обязан, хотя путь мой дальний — в Казань, в Ижевск… Может, как дядя твой, коли не запамятовал, в городничие? Я кого надо просить не затруднюсь. Пиши, что надумаешь, а я нонешнюю пилюлю, что горька показалась, позолотить постараюсь. Аркащей добро твое не забыл… Ну, проводи меня…

На крыльце, на виду собравшихся обывателей, они трижды поцеловались, и адъютант с камердинером подсадили графа в карету.

За распахнутой дверцей было видно, как подмащивают подушки, запахивают шинель. Но вот граф повернул голову в низко надвинутой фуражке:

— Помолись за меня, Сергей Васильевич. До Урала кости все перебьет на сей должности. Трогай, что ли!

Дверца захлопнулась, шестерик с места взял ходкой рысью. Снежная слякоть брызнула из-под колес на кафтаны зевакам.

Следующий месяц остался в памяти Непейцына как один из самых трудных в жизни. Он понимал, что слова Аракчеева равны приказу. Не послать рапорт нельзя — тогда уволят «без прошения» и без нового места. А так куда-то назначат, и все будут думать, что сам захотел… «Будут думать»! Значит, врать или, по крайней мере, умалчивать о том, что произошло? Да нет, врать, потому что посыплются вопросы, на которые придется отвечать. А лучше ли сказать правду и слушать, как обсуждают его отставку — кто сочувствуя, жалея, а кто угодливо расхваливая волю государя: действительно, мол, разве может такой калека служить в строю?.. Но перемена со службой — только половина беды. А другая в том, что ведь собрался просить руки Авроры Богдановны. Собрался, думая, что еще много лет прослужит в Туле командиром роты, скоро батальона, наверное, станет подполковником, а может, полковником и при отставке — генералом. А вместо того — на тебе!.. Все неясно впереди, кроме того, что в Туле никак не остаться. Не идти же ради этого в здешнее земское войско… Однако как же странны рассуждения, что увечные в военное время служить могут, а в мирное не годятся! Выходит, всерьез государь считает, что служба мирная только в шагистике, в стойке и щегольстве артикулов ружьем на плацу… Значит, ошибкой служил здесь пятнадцать лет и на множестве смотров разные инспекторы при Екатерине, при Павле и Александре находили все как должно. А этот скрип услышал и разом, «по старой дружбе», отставку решил, чем, выходит, и вторую отставку определил, жениховскую. Или, может, она уже предрешена была, когда узнал, что тридцатью тысячами откупилась от пасынка за наследство? Воспоминание это — как заноза в душе…

И все-таки первый вопрос в службе. Гоже ли остаться только помещиком великолуцким? Может, не браковать земское войско? Дадут батальон, и на войну с ним попадешь.

Сергей Васильевич расспрашивал Захаву, как идет формирование милиции. Толку, и малого даже, пока не было. Офицеры в новой форме кутили, разъезжали на рысаках или верхом по городу, а мужиков, сданных помещиками, сгоняли в назначенные пункты, где им нечего было есть, нечем обогреться, — обмундирование и продовольствие существовали больше на бумаге. Да и народ приходил слабый, пожилой. Какой барин отдаст охотой хорошего работника? Ополченцы болели, немало значилось уже «в бегах». Говорили, что от бескормицы в Пензенской губернии взбунтовалось несколько тысяч, едва усмирили настоящим войском с пушками. Среди ополченцев ходили невесть откуда пришедшие слухи, будто Бонапарт прислал нашему царю письмо, наказывал крепостных сделать вольными. Тех, кто говорил подобное, сажали в холодную, забивали в железа. Нет, от таких полков навряд можно ждать близкого похода на войну…