Какую отраду доставила ему эта, по его словам, «трехмесячная беседа с природой»! Он мог вспомнить собственные давно написанные строки:
И затворился я, естествоиспытатель,
В чертог своей души, — какая тишина!
Он почувствовал себя свободным, он сам полностью располагал своим временем и вдохновенно трудился, вовсе не ограничиваясь предписанным сбором статистических сведений. Он повсюду старательно записывал народные песни (семьдесят девять песен за три месяца!), былины, сказки, пословицы, духовные песнопения. Записывал слова, свойственные русскому олонецкому говору, составлял словарь карельского и чудского (вепсского) языков, разыскивал старинные бумаги и документы. Он собирал сведения о лекарственных растениях, составлял коллекцию минералов (привез с собой куль, чемодан и два ящика камней), писал о пиявках в заливе Чорча и о ловле жемчуга в речке Повенчанке. Он один работал как целая экспедиция Географического общества!
Этим летом Мария Кирилловна жила с детьми на даче, в Стрельне.
В конце июня она написала Леонтию Васильевичу Дубельту: «Все упование возлагаю на Вас, спаситель моей жизни, облегчающий крест, который суждено мне нести!» И просила устроить так, чтобы жалованье, назначенное ее мужу в Петрозаводске, она могла получать в Петербурге.
В июле и в августе Дубельт был к ней особенно щедр: Мария Кирилловна получила в Третьем отделении два раза по триста рублей пособия. Мужу ее никогда не удавалось заработать по триста рублей в месяц…
Пока Баласогло путешествовал по Олонецкой губернии, в Петрозаводске случилось необычайное происшествие.
В царский день, то есть в годовщину коронации царя, назначено было торжественное молебствие в соборе. На молебствие явились в парадной форме все губернские чиновники. Губернатор Писарев, пройдя ближе к алтарю, увидел, что под образами стоит человек в поношенной, оборванной чиновничьей шинели и грязных, стоптанных башмаках. Это был ссыльный Михаил Матвеев, бывший петербургский чиновник, уволенный от службы. Писарев подозвал его к себе и сказал негромко, но раздраженно:
— В будни вы можете стоять здесь, а в праздничный день, во время собрания, приказываю вам удалиться.
Матвеев вспыхнул и ответил, что тут, перед богом, все равны, что он стоит на своем месте и никуда с него не сойдет.
Писарев подозвал полицмейстера и приказал по окончании обедни взять наглеца в полицию.
Архиепископ совершал божественную литургию. Полицмейстер знаками подзывал Матвеева к себе. Но тот упорно оставался на своем месте.
Архиепископ провозгласил многие лета императорской фамилии. Писарев направился к нему, чтобы первым приложиться к кресту. Внезапно Матвеев подошел к губернатору, размахнулся и ударил его по щеке.
Писарев был ошеломлен и взбешен, но не подал виду (Белозерскому показалось, что губернатор «только утерся») и тут же стал принимать от подчиненных поздравления с праздником, как будто ничего не случилось.
Как только Матвеев вышел из собора, его схватили и потащили в полицию. Там у него отняли шинель, заставили надеть арестантскую одежду и отправили в тюрьму.
В тюрьме он заявил, что приказание губернатора выйти из собора было противно церковному уставу. Изгонять человека из церкви потому, что он плохо одет, вообще не по-христиански. Одеться лучше он, Матвеев, не мог по бедности.
Арестованный предстал перед лекарями, и определено было, что он в совершенно здравом рассудке.
Писарев незамедлительно сообщил о происшедшем в Петербург. Причем несколько приукрасил дело в свою пользу — написал, в частности, будто получил удар «по воротнику мундира». Подчеркивал, что руку на него поднял человек, уже семь лет находящийся в ссылке в Олонецкой губернии. Сослан же Матвеев был за нанесение удара полицейскому чиновнику. Ясно, что этот человек неисправим…
Узнав о возмутительном происшествии в Петрозаводске, император повелел судить преступника военным судом и кончить суд в двадцать четыре часа.
«Ныне петрозаводская градская полиция, — доносил в Третье отделение князь Мышецкий, — доставила ко мне описанные Матвеева вещи и бумаги, писанные его рукою. По рассмотрении бумаг, между ними найдены мною на трех полулистах обыкновенного формата неприличные выражения, относящиеся до священной особы его императорского величества и правительства». Мышецкий прислал в Третье отделение копию этих бумаг. В них можно было прочесть такое: «…монахи — это дьяволы, смущающие неведущих, священники — распутники, судьи — палачи, казначеи — воры… Говорят, что русский царь есть бог, есть всевидящее око, а, право, он, мне кажется, не постигает, что он такое есть и столько, чтобы видеть, какие злодеяния производятся над его подданными… Русский царь — Антихрист, ж… сатаны-дьявола… Сам царь подает пример нарушения законов, не отменяя прежние, вводит новые, противные… А здесь начальник губернии — бездушная тварь, который по случаю достал себе место, ему о чем песчись, он получает жалованье, которое достаточно на годичное прокормление 150 душ… По званию ему всегда все готовое, все лучшее, а труды его — подписать несколько бумаг, подпись из них каждой есть преступление…»
Дать показание об этих записях Матвеев резко отказался. Его перевели в темную подвальную камеру. Там он написал углем на беленой печке: «В России нет царя! А управляет царством Сатана!» Написал это ровными, четкими буквами и лишь слово «Сатана» — косо и криво.
Военный суд приговорил его к каторжным работам в рудниках без срока. В конце сентября приговор был утвержден царем. «Вместе с тем, — сообщал в Петрозаводск военный министр, — высочайше повелено было: во время препровождения Матвеева в рудники, в каторжную работу, иметь строгий за ним присмотр, дабы он ни с кем сообщаться и разговаривать не мог, а в самом руднике, где он находиться будет, держать его отдельно и употреблять на работу так, чтобы он никаких разговоров не мог иметь ни с прочими каторжными, ни с конвоирующими нижними чинами».
Михаила Матвеева заковали в кандалы. И повели по этапу в Сибирь — в дальний путь на нерчинскую каторгу…
Возвратившись в Петрозаводск, Баласогло с величайшей готовностью поехал бы снова куда угодно, лишь бы только подальше от жандармов и полицейских надзирателей, от самодуров и подхалимов, от ежедневных унижений и от ненавистного губернатора.
Но губернатор никуда более не собирался его отправлять.
Александр Пантелеевич решился написать Дубельту — просил и впредь посылать его для сбора статистических и этнографических сведений. Написал письмо в надежде, что всемогущий генерал снизойдет к просьбе и посоветует Писареву послать его в новую командировку.
Но Дубельт не стал вникать в его прошение и просто переправил письмо обратно в Петрозаводск — на усмотрение олонецкого губернатора. А тот в ответе своем доложил Дубельту, что Баласогло не может постоянно заниматься сбором статистических сведений, так как на это в губернии нет штатной должности.
Александр Пантелеевич хотел основательно обработать груду собранных материалов, создать научный труд, который не стыдно было бы представить на суд ученых людей. Но губернатора интересовали только статистические, точнее — цифровые сведения.
Вторую половину сентября, октябрь и ноябрь Александр Пантелеевич терпел беспрерывные понукания, а в конце ноября получил письменное предписание губернатора немедленно отчитаться в командировке. Ответил он также письменно: «…имею честь донести, что я занимаюсь день и ночь и спешу, сколько мне позволяют мои силы, привести эти сведения в полный порядок…»
Снова расшатались его нервы, и снова головные боли стали его донимать. Он вспоминал потом: «Когда я более не вынес и уже ничего не мог понимать от боли и изнеможения, меня грозили бросить в тюрьму, на хлеб и воду, с приставкой ко мне чиновников, чтобы они вытащили из моей „упрямой башки“ все заключенные в ней сведения… Меня ругали, в присутствии множества чиновников, чуть-чуть не Площадными словами и наконец отняли все, что я успел записать наскоро и без всякой связи во время самих моих разъездов по Олонецкой губернии».
