Из Спасского Тургенев 1 июня послал письмо Стасюлевичу:
«Я со вчерашнего дня здесь… Благодарю Вас за пересланные письма — но „Порядка“ не нашел, и, по словам учителя Полонских, приехавшего вчера из Петербурга, он и там не появился. Что должно из этого заключить? Или гром грянул — и Победоносцев перекрестился?»
Нет, гром не грянул — газета «Порядок» продолжала выходить, запрещались только отдельные номера.
«Здесь все тихо, — писал далее Тургенев. — Мужички уже успели посетить меня… Глядя на все эти знакомые, патриархально-смиренные — или убогие — лица, я никак не мог себе представить, что вот-вот они меня и т. д. Правда, они все надеялись получить ведерочку водки — и надежда их исполнилась! Посмотрим, что будет далее».
Но и далее в деревне жизнь текла по-прежнему. Когда приехал Полонский, удручающее впечатление произвело на него повальное пьянство. Он записал в дневнике 27 июня: «…вчера после уборки сена в саду у Тургенева бабы выпили по два стакана водки… Все пьют — это вошло в обычай».
— И то уже меня радует, — говорил Полонскому Тургенев, — что поклон мужицкий стал уже далеко не тот поклон, каким он был при моей матери. Сейчас видно, что кланяются добровольно — дескать, почтение оказываем; а тогда от каждого поклона так и разило рабским страхом и подобострастием. Видно, Федот — да не тот!
«Никто из нас, гостивших в Спасском, конечно, не пожалуется на спасских крестьян, — писал Полонский. — Дом Ивана Сергеевича был почти что без всякой охраны, особливо днем… Часто в хорошую погоду, когда мы все расходились, стоял он пустой, с открытыми окнами и дверями… Ни двор, ни сад не были огорожены». Но «ничего не было унесено, ничего не было украдено».
С другой стороны, бывшего барина своего мужики вовсе не боялись. Однажды пригнали в сад Тургенева своих лошадей — пастись между деревьями.
«Тургеневу было это не особенно приятно, — рассказывает Полонский, — он подошел ко мне и говорит: „Велел я садовнику и сторожу табун этот выгнать, и что же, ты думаешь, отвечали им мужики? — „Попробуй кто-нибудь выгнать — мы за это и морду свернем!“ Вот тут и действуй!“ — расставя руки, произнес Тургенев.
И оба мы рассмеялись. Действительно, никакого действия нельзя было придумать».
«Лето 1881 года в Спасском, — вспоминает Полонский, — не очень баловало нас — были серые, дождливые и даже холодные дни, и Иван Сергеевич часто роптал на погоду.
— Вот ты тут и живи! — говаривал он, поглядывая на небо, с утра обложенное дождевыми тучами.
Но в хорошие, ясные дни, утром, я уходил куда-нибудь с палитрой и мольбертом, а Тургенев и жена моя блуждали по саду».
Полонский признавался, что «сидеть да макать перо в чернильницу в то время, как поют птицы, пахнет сеном или цветами», ему «всегда было тяжело и незавлекательно».
Жена управляющего тургеневскими имениями Щепкина написала потом в воспоминаниях: «Яков Петрович все лето писал виды Спасского масляными красками. Его частенько можно было встретить в красивых уголках парка под громадным дождевым зонтом от солнца, за мольбертом, в своей черной куртке». И еще о нем: «Полонский был очень мягкий, добрый человек, большой мечтатель. Бывало, среди вечернего чая выйдет из-за стола, прислонится спиной к стене, поднимет высоко голову, точно где-то парит, иногда вслух декламируя стихи, частенько вставляя невпопад слова в общий разговор, отчего казался рассеянным».
В доме было очень чисто, полы недавно выкрашены, стены оклеены новыми обоями, — там, где жил Тургенев, иначе и быть не могло.
«Аккуратность Тургенева не уступала его чистоплотности, — вспоминает Полонский. — …Раз он ночью вспомнил, что, ложась спать, позабыл на место положить свои ножницы: тотчас же зажег свечу, встал и тогда только вернулся в свою постель, когда все уже на письменном столе лежало как следует. Иначе он и писать не мог… Иногда, в наше отсутствие, заходя к нам в комнату, все приводил в порядок, без всякой ворчливости; убирал стол и платье вешал на гвоздики. Подметив это, мы сами сделались аккуратнее и заботились о том, чтобы все было в отменном порядке».
Старшему сыну Полонского, Але, Тургенев подарил седло, и мальчик с упоением ездил верхом — «очень плохо и очень бойко», — замечал Яков Петрович. Он радовался, что дети «учатся и веселятся насколько можно. Иван Сергеевич их муштрует и балует. Жена очень довольна, что живет в деревне».
«Тургенев и я были очень рады, — рассказывает Полонский, — что наш репетитор Коцын бескорыстно и горячо взялся за лечение крестьян», и теперь «каждое утро ехали и ползли к нему больные». Молодой студент-медик «только и говорил, что о своих больных, — никакого иного разговора у него с нами или с Тургеневым не было».
Из Спасского Полонский съездил в Рязань, где не был почти тридцать лет. Увидел старый дом, где жил когда-то, сад, прежде густой и тенистый, а теперь запущенный, увидел «крапивою заросший огород, с развешанным бельем по веревкам и покривившейся баней…» И не захотелось ему задерживаться в родном городе — провел там всего два дня. И вернулся в Спасское.
Тургенев приглашал в Спасское Толстого и ожидал его приезда. Поезд из Москвы приходил на станцию Мценск в десять вечера; к поезду, когда ждали приезда гостя, из Спасского посылали коляску.
Полонский рассказывает в воспоминаниях:
«На другой день после моего возвращения в Спасское, а именно 8-го июля, в среду, Тургенев получил телеграмму от Л. Н. Толстого с уведомлением, что во Мценск он прибудет в 10 часов вечера, в четверг.
Тургенев распорядился о высылке во Мценск лошадей на следующий же день, в четверг, как значилось в телеграмме.
В этот же день после чая мы скоро разошлись по своим комнатам. Я сел к столу, придвинул свечу и, записывая свои дорожные впечатления, незаметно просидел до 1-го часа пополуночи. Вдруг слышу, на дворе кто-то свистнул, и затем чьи-то шаги и лай собаки. Я поглядел в окно и в безлунном мраке, с черными призраками чего-то похожего на кусты, ничего разглядеть не мог.
Я опять сел писать и опять слышу, кто-то мимо дома прошел по саду. Прислушиваюсь — топот лошадей. Удивляюсь и недоумеваю. Затем в доме послышался чей-то неясный голос… Иду в потемках через весь дом и отворяю двери в ту комнату, откуда идет дверь на террасу, а направо дверь в кабинет Ивана Сергеевича. Вижу — горит свеча и какой-то мужик, в блузе, подпоясанный ремнем, седой и смуглый, рассчитывается с другим мужиком. Всматриваюсь и не узнаю. Мужик поднимает голову, глядит на меня вопросительно и первый подает голос: „Это вы, Полонский?“ Тут только я признал в нем графа Л. Н. Толстого».
Они не виделись — после Баден-Бадена — двадцать четыре года, немудрено, что Полонский Толстого не сразу узнал.
Оказалось, гость перепутал дни недели, сегодня была среда, не четверг, так что его не ждали, лошадей за ним не выслали. В Мценске, возле станции, нанял он ямщика, ямщик плохо знал дорогу и плутал. В Спасское Толстой добрался к часу ночи.
Тургенев тоже еще не спал.
В столовой зажгли лампу, на столе появился самовар. За столом Толстой рассказывал, как он пешком ходил в Оптину Пустынь, одетый простым мужиком (его слова Полонский, вернувшись в свою комнату, записал в дневник).
— Если я чему удивляюсь, — говорил Толстой, — то это тому, что в России нет еще революции. Девять десятых всего народа не знают, чем они будут кормить детей своих, — что может быть ужаснее? Если нет еще революции, то разве только потому, что крепостное право дало народу какой-то закал, и он стал вынослив, но это до поры до времени. Положение так натянуто, что достаточно одного лишь повода.
И еще:
— Оптина Пустынь — монастырь удивительный по своему местоположению — и двум старцам. По нравственности, грубости и невежеству монахов производит тяжелое впечатление. «Вам бы только жрать, — говорят одни из них в церкви крестьянам, — а мы еще и сами ничего не ели…»
