Пайту была скучна политика. В его родных местах голландцев не подпускали к местной власти, а они ее в отместку презирали. Вся его родня причисляла себя к республиканцам, почему-то считая эту партию анархистской. По их мнению, правительство было иллюзией, не имеющей права поощрять самое себя. Мир политики был для Пайта не более реален, чем мир кино, поэтому, присутствуя на собрании, он чувствовал неудобство, как на просмотре талантов на сельской ярмарке, где в наивные сердца закрадываются несбыточные надежды. На городские собрания он ходил, чтобы повидаться с друзьями, но в этот раз, хотя Хейнема пришли рано, никто из них к ним не подсел. Эпплсмиты и Солцы заняли места среди политически активных. На сцене, в роли наблюдателей, еще не имеющих права гражданства, восседали молодые Рейнхардты, которых Пайт недолюбливал. Герины и Торны явились позже и устроились у дальних дверей, так что Пайту не удавалось переглянуться с любовницами. Бернадетт Онг и Кэрол Константин пришли еще позже, вместе, без мужей. Удивительнее всего было то, что Уитмены вообще не появились, хотя прожили в Тарбоксе достаточно долго, чтобы получить право голосовать. Рядом с Пайтом сидела усталая Анджела. Каждый день она торопилась после детского сада в Кембридж, потом ехала обратно в плотном потоке машин. Сейчас она клевала носом, но как лояльная либералка не желала уходить и присовокупляла к хору голосов свое сонное «да». Предложение о пригородном поезде (годовой бюджет примерно 12 тысяч долларов) было поддержано единодушно: сыграл роль аргумент, что люди, которых привлечет в Тарбокс надежное железнодорожное сообщение, помогут процветанию городка. Самоуверенность присутствующих, подогревших себя спиртным, так раздражала Пайта, так угнетала его инстинкт свободы, что он несколько раз покидал дружное общество, чтобы попить в холле воды, хотя там он сталкивался с городским строительным инспектором, а тот, как ему показалось, избегал на него смотреть и не отвечал на его приветствия.

Собрание закончилось в одиннадцать. Остальные пары столпились у выхода, договариваясь, к кому теперь направиться. Пайт видел, как стоящий к нему в профиль Гарольд что-то лепечет, как Би медленно, сонно кивает. Анджела подняла на смех своего мнительного супруга, испугавшегося, что его сторонятся, и предупредила, что лично она едет домой, спать. До начала психотерапевтических сеансов она бы не высказалась так определенно. Пайт был вынужден ей уступить. В машине он спросил:

— Ты очень устала?

— Есть немножко. От всех этих смехотворных мелочей у меня разболелась голова. Почему бы им не решать все это у себя в Городском совете и перестать нас терзать?

— Как прошел сеанс?

— Не очень весело. Я чувствовала себя утомленной и глупой, все спрашивала себя: «Зачем мне это надо?»

— Меня тем более не спрашивай.

— Не собираюсь.

— О чем у вас шла речь?

— Держать речь полагается мне. Он только слушает.

— И никогда ничего не говорит?

— В идеале — никогда ничего.

— Ты рассказываешь про меня? Как я заставил тебя лечь с Фредди Торном?

— Это было сначала. Теперь мы перешли к моим родителям. Особенно достается отцу. В прошлый четверг вдруг выяснилось — само слетело с языка, что он, оказывается, всегда раздевался в глубоком стенном шкафу. Я не вспоминала об этом много лет. Если я зачем-то приходила к ним в спальню, он выходил из шкафа уже в пижаме. Чтобы увидеть его без одежды, мне приходилось подсматривать, когда он запирался в ванной.

— Ты подсматривала? А еще Ангел!

— Знаю, это постыдно, я краснею, когда вспоминаю… Но все это меня очень злило. Он открывал оба крана, чтобы мы не слышали, чем он там занимается.

«Мы». Луиза, сестра Анджелы, с которой она редко виделась, смазанная копия, на два года моложе, жительница Вермонта, жена учителя начальной школы. Луиза рано вышла замуж. В отличие от Анджелы, не красавица: бесформенный рот, нечистая кожа. Но в кровати, наверное, лучше сестры, более распущена. Он вспомнил Юпа, своего брата-блондина: льняные волосы, водянистые глаза, моложе, чище, трудится себе в теплице; вот кому бы жениться на Анджеле! Жили бы вдвоем в рассеянном свете. А ему бы выбрать распущенную Луизу.

— Луиза когда-нибудь видела его член? — спросил он. — Вы с ней об этом разговаривали?

— Почти никогда. Мы были страшно скованные, хотя мать все время рассуждала о великолепии Природы, очень выразительно расставляя акценты, а в доме было полно книг по искусству: Микеланджело, Адам… Все такие прелестные, возбуждения ноль, зато много крайней плоти, так что, увидев тебя, я подумала…

— Что ты подумала?

— Позволь, я приберегу это для своего психоаналитика. Дорога на Нанс-Бей, расширенная и прямая, в отличие от дороги вдоль пляжа, была пустынной, совсем как на его родном Среднем Западе. Оживляли пейзаж только нечастые прилавки с овощами да еще более редкие дома-пряники на холмиках, со светом в окнах второго этажа, где мучились бессонницей вдовушки. Юп походил глазами и ртом на их мать: такой же размытый, покорный, сломленный.

Чувствуя, что Анджела вот-вот задремлет, он сказал:

— По-моему, я ни разу не видел свою мать голой. Кажется, они никогда в жизни не принимали ванну — во всяком случае, пока я бодрствовал. Вряд ли они хоть что-то знали о сексе. Однажды я оторопел: мать, как ни в чем не бывало, пожаловалась соседке на пятна у меня на простынях. Она меня не бранила, а просто шутила. Это меня и поразило.

— Мой отец сказал одну правильную вещь, — вспомнила Анджела. — Когда у нас начала расти грудь, он требовал, чтобы мы держались прямо. Его бесило, когда мы горбились.

— Ты стыдилась своей груди?

— Это не стыд, просто сначала кажется, что грудь сама по себе: торчит, болтается…

Пайт представил себе груди Анджелы и сказал:

— Мне обидно, что ты рассказываешь про отца. Я-то думал, что у тебя проблемы со мной. Но чему тут удивляться: это ведь он платит за сеансы.

— Почему это тебя сердит? У него есть деньги, а у нас нет. Колеса машины, ее кремового «пежо», прошелестели по гравию. Вот они и дома. Расчерченные на квадраты пятна оконного света на кустах. Рыхлый грунт под подошвами, дряблая кожа оттепели на теле зимы. Побег тополя, пустивший еще прошлой весной корни рядом с верандой, протягивал красные, как жидкость в термометре, ветки. Неясная луна рядом с черной дымовой трубой смотрелась, как мазок тепла на сером холсте. Пайт благодарно вдыхал влажную ночь и выдыхал успокоение. Год тревог остался позади.

За няньку оставалась Мерисса Миллз, дочь заводилы из старой компании лодочников, который уже несколько лет как развелся с женой и перебрался во Флориду, где тоже завел пристань для яхт и опять женился. Мерисса, как это часто бывает с детьми из разрушенных семей, была нарочито спокойной, вежливой, традиционной.

— Был всего один телефонный звонок, от мистера Уитмена, — сообщила она. — Я записала номер.

В желтом блокноте от фирмы «Галахер энд Хейнема» красовалась аккуратная карандашная строчка цифр.

— МИСТЕР Уитмен? — переспросил Пайт.

Мерисса посмотрела на него без всякого любопытства, собирая свои учебники. В ее жизни и так хватало бед, и сюда она приходила, чтобы от них отдохнуть.

— Он просил перезвонить, как бы поздно вы ни вернулись.

— Но ведь не среди ночи! — возразила Анджела. — Отвези Мериссу домой. Я позвоню Фокси утром.

— Нет! — Обе женщины вдруг сделались для Пайта на одно лицо: раньше времени приученные к добродетели, прячущиеся за стеной волевой собранности. Он знал, что обе оберегают его от таящейся в темноте судьбы, от расплаты за содеянное. Он инстинктивно свернул в последнюю оставшуюся свободной колею.

— Мерисса еще может понадобиться. Дай-ка я позвоню Кену, прежде чем мы ее отпустим.

— Мериссе завтра в школу, а я падаю с ног от усталости, — возразила Анджела.

Но ее голос был нематериальной преградой. Он прошел сквозь него и схватил трубку зудящей от волнения рукой. Он набирал номер осторожно, как прокаженный, чья плоть может в любую секунду опасть серебристой чешуей.