Вечеринку устроили Эпплби, в честь новой пары — как их там, Уитмены? Фрэнк знал мужа — то ли Тэда, то ли Дэна — не то в Экзетере, не то в Гарварде. Для Пайта что Гарвард, что Экзетер были как теплицы с закрашенными окнами, в которые не заглянешь. Он не желал вспоминать теплицы.
Его пальцы упорно пытались подарить жене сновидение: дитя на реке, в которую превращается она сама, младенец Моисей, найденный поутру в шуршащем нильском камыше, служанки-египтянки, заросшие берега, цветок лотоса, милости прошу… Природный дохристовый секс. Грубиян… Стерва! Разлеглась на трех четвертях кровати, словно так и надо. Дышит ртом и шлепает губами. Слова на входе, слова на выходе. Девы, беременеющие через уши. Поговори со мной о психологии… Нет, лучше самоудовлетворяться. Воск, вялый лепесток камелии. То ли дело в юности: стоит пожелать — и столб несокрушим. При одной мысли о щели, даже при попадании солнечного лучика на штанину. Вскочить и продекламировать: дыши, о, человек с душою мертвеца! Класс смеялся до упаду. Соседка по парте носила легкие льняные блузки, из-под которых высовывались бретельки лифчика, а в невесомом рукаве можно было разглядеть подмышку. Бритую. Войт, Аннабелла Войт. На каждого мужчину по одной Войт. Голландская непосредственность. Потом она вышла замуж за птицевода с фермы под Гранд-Рапидз. До чего шустрый язычок! Однажды после танцев, на парковке у торфяного карьера, она запихнула ему в рот весь свой язык, и он кончил, не расстегнув штанов. Тогда, ощущения были сильнее: уже канал — выше скорость. Не девушка его мечты, зато в шелковых трусиках. Торфяной запашок, шуршание кринолина, попытка танца. Мгновение, когда ее темный шаловливый язычок пролез ему под язык. По нервам побежала ослепительная новость. Секундная неподвижность, потом пробное прикосновение. Восковый лепесток на курчавой подушке. Больше жизни! А все спиртное, зловредное отупляющее зелье. От него замедляется ток крови, делаются дряблыми мышцы. Он перевернулся на живот, взбил подушку, распластался, стараясь слиться с невидимой песчинкой судьбой. Спокойствие! Вспоминаем вечеринку. Твист. Лысый Фредди Торн с застывшей слюнявой ухмылкой. До чего толстомордый! «Come on, everybody, lets twist!!» Терапия или средство массового превращения в уродцев? Шататься по гостям и демонстрировать свое старение и уродство! Среди женщин одна Кэрол не ударила в грязь лицом: выделывала тазом восьмерки, рассекала воздух руками, как кинжалами, молниеносно переносила вес с одной узкой, голодной ножки в чулке на другую. Костлявая красавица — мечта старшеклассника. Вот это ему больше по нраву: четкие движения, холодок, полет над полом, изящный прищур. Наплевать на Фрэнка Эпплби, бестолково дергавшегося напротив, с выставленными наружу зубами вместе с деснами, со смрадным дыханием. Даже дезодорант у него — и тот вонючий. Коллективное дерганье. Смит сучил ногами. Джорджина выпячивала подбородок, как при второй теннисной подаче. Анджела слишком мягка, поэтому больше раскачивалась. Галлахер — марионетка на ниточке. Джон Онг наблюдал за происходящим трезвым взглядом, молча улыбался, покуривал. Повернувшись к Пайту, издавал какие-то дружелюбные звуки, но до слуха долетали только гласные, остальное тонуло в грохоте. Пайт знал, что кореец стоит больше, чем все остальные вместе взятые, но никогда не мог его понять. А вот и Бернадетт — плоская штучка, живущая в двух измерениях, наполовину японка, наполовину католичка, да еще из Балтимора. «Танцуем?» — сказала она Пайту. В битком набитой комнате детской Эпплби, с розовыми утятами на стенах — Бернадетт пихала его, стукалась о него плоским телом, обтянутым шелком, хлестала распятием, вылетающим из мелкого углубления между грудями, молотила бедрами, кулачками — желтая жемчужина. Come on, everybody… Нет уж, лучше фокстрот. Сколько можно дурачиться, предаваться обывательскому мельтешению, выпускать пар? Окна не открыть — наглухо закрашены. Стены заставлены книгами.
Пайт, отважный голландский мальчуган, чувствовал, что его друзей грозит смыть огромной приливной волной. А все этот городок, в который он угодил благодаря жене, урожденной Гамильтон! Мужчины перестали делать карьеру, женщины бросили рожать детей. Остались алкоголь и любовь. Би Герин пьяно висла на нем под выкрики Конни Фрэнсис, так что ломило ноги и шею, прожигала в его рубашке дыры дымящейся грудью, едва не предлагала перепихнуться. Он был не вполне уверен, что прозвучало именно это, но похоже на голландское fokker, in defuik lopen1, долетавшее в детстве до его слуха из подсобки теплицы, где шушукались родители. Маленький Пайт, уже американец, не понимал таких слов. Но ему нравилось находиться с родителями в теплице, в духоте, наблюдать, как ловко большие, грязные отцовские пальцы лепят куличики из дерна, как бледные пальцы матери вертят из фольги горшочки и втыкают в них зеленые ростки. И снова Пайт увидел глазами ребенка мотки бумажной ленты, ящики с разноцветными камешками и крупным песком для композиций из кактусов и фиалок, фарфоровые домики и фигурки зверюшек с поблескивающими носами, пачки поздравительных открыток с выпуклым серебряным словом «HANE-МА» — его фамилией, им самим, со всей его судьбой, запечатленной в этих буквах. Рядом с дверью в подсобку, где мать делала горшочки, а отец заполнял счета, находилась другая дверь — ледяная, запотевшая, за ней хранили срезанные розы и гвоздики и лежали штабеля чудесных ирисов и гладиолусов, замороженных и мертвых.
Пайт поменял позу и выбросил из головы теплицу вместе с вечеринкой.
Новая пара. Похоже, они боготворят друг друга, как два гладиолуса. Кембриджская рассада, рослая, отборная. Пайта новички раздражали. Здешняя почва недостаточно плодородна, слишком много народу на ней топчется. Тэд? Нет, Кен. Готовность к улыбке, но при этом томная угрюмость, лишенное иронии стремление к правоте. Занимается какой-то наукой — но не математикой, как Онг, и не миниатюризацией, как Солц. Биохимия. Отец Пайта не доверял химическим удобрениям и возил с птицеферм куриный помет: «Землица-то моя, собственная». У нее странное имя — Фокси. Наверное, производное от девичьей фамилии. Ферфаксы из Вирджинии? На ней был заметен южный налет. Высокая, волосы с медовым отливом, постоянный румянец, как от ветра или лихорадки. Что-то точило ее изнутри, недаром она дважды надолго запиралась в ванной на втором этаже. Когда она спускалась во второй раз, Пайт умудрился заглянуть ей под юбку и узреть пепельно-желтые края чулок на опрокинутых колоколах ляжек. Она перехватила его взгляд, но не смутилась. Янтарные глаза! Вот что прячется порой под мехом ресниц, если его расчесать.
«Что ты сказала, Би? Я совсем оглох».
«Ты все слышал, милашка Пайт. Я напилась. Ты уж прости».
«Танцуешь ты божественно».
«Не надо насмехаться. Знаю, тебе нет до меня дела, у тебя есть Джорджина, где мне с ней тягаться? Она — чудо. А как играет в теннис!»
«Ты мне льстишь. Ты действительно считаешь, что я встречаюсь с Джорджиной?»
«Да ладно!» Певуче, глядя невидящим взглядом в сторону: «Можешь не отказываться. Эй, Пайт! Это ты?»
«Что? Я здесь. Ты не меняла партнера».
«Ты надо мной насмехаешься. Какой ты злой! Я тебя не узнаю. Эй, Пайт!»
«Да здесь я!»
«Я бы была с тобой добра. Рано или поздно тебе понадобится доброта, потому что сейчас — ты уже не злись — тебя окружают недобрые люди».
«Кто, например? Бедняжка Анджела?»
«Ты злишься. Я чувствую твою злость».
«Нет», сказал он и отошел. Ей стало не на ком виснуть, и она едва не шлепнулась, но тут же опомнилась, выпрямилась, обиженно заморгала. Он продолжил: «Так всегда бывает, когда сочувствуешь пьяным. Обязательно оскорбят».
«О!» — выдохнула она, словно ее ударили. «А я хотела по-доброму».
Побелка на окнах выдерживала не больше двух-трех дождей, но после войны химические компании придумали состав, доживавший до зимы, а зимой много света не бывает. Снаружи теплицу окружали мичиганские сугробы, внутри непрерывно звучало убаюкивающее бульканье — это пели безнадежно проржавевшие трубы, извивавшиеся по земляному полу, усеянному звездочками клевера. Детский крик во сне. Наверное, ей снится, что ее душат. Судя по голосу, это Нэнси. В три года она уже умела завязывать шнурки, а теперь, в пять, затеяла сосать большой палец и рассуждать о смерти. «Я никогда не вырасту и никогда в жизни не умру». Рут, ее сестра, которой исполнилось в ноябре девять лет, не могла этого слышать. «Умрешь-умрешь, все умрут, даже деревья». Пайт раздумывал, не заглянуть ли к Нэнси, но крик не повторился. Он напряженно прислушался к тишине и различил в вакууме мерный, как дыхание, скрип. Швейная машинка, заработавшая в ночи сама по себе? Да нет же, хомяк. На день рождения он подарил Рут хомяка. Зверек, похожий на рыжий кулек, весь день спал, зато ночами крутил свое колесо. Пайт поклялся, что смажет проклятую штуковину, а пока попытался совместить ритм своего дыхания с несносным скрипом. Нет, слишком быстро. Сердце раздулось от ускоренного биения, как мешок, в который затолкали сразу две мысли, показавшиеся ночью страшными: скоро он начнет застраивать жилыми домами Индейский холм; Анджела больше не хочет детей. У него так и не будет сына. Eek, ik, eeik. Успокойся. Завтра воскресенье.
