— К кому же тогда идти?

Дверь распахнулась. Пайт немедленно положил трубку на рычаги и обернулся как ни в чем не бывало, словно до того гляделся в зеркало. Перед ним стояла заснеженная Нэнси. Ее щеки горели. Тараща глаза, она протянула руку в кожаной рукавице, и он увидел кусок льда, только почему-то серый. То была замерзшая птица с красной головкой и черным пятном на груди — древесная овсянка, погибшая от холода. Ее круглый глаз превратился в льдинку. Боясь, что отец начнет протестовать, девочка деловито объяснила:

— Мама нашла птичку в снегу. Я положу ее на батарею, чтобы отогреть и оживить, хотя знаю, что она не оживет.

Каждую зиму в тарбокском клубе ветеранов Второй мировой войны, мрачном бетонном здании на Маскеноменс-стрит, устраивали благотворительный бал. В клубе был бар и кегельбан с двумя дорожками внизу, танцевальный зал и еще один бар наверху. Под потолком вертелся шарик, осыпавший пятнышками света стены, окна, ноги танцующих. В клубе ветеранов было жарко даже в самую холодную погоду. Когда открывались двери, наружу вырывался пар, розово-голубой от неонового света, чтобы перемешаться с дымками выхлопа паркующихся машин.

В этом году на бал приехали не все супружеские пары города, знакомые Пайту. Кэрол Константин очень хорошо танцевала греческие танцы; патриархи и их жены, сидя за столами с черными оливками, пахлавой и другими лакомствами, благосклонно наблюдали, как она водит хоровод с их детьми — бакалейщиками, электронщиками, биржевыми маклерами. Кэрол словно родилась для этой роли. Но в этом году в оргкомитете бала заседала Айрин Солц, поэтому Константины убрались от греха подальше в Бостон, смотреть кельтские представления, захватив с собой Торнов и Галлахеров. Хейнема приехали, главным образом, чтобы сделать приятное Айрин, поведавшей им («только не говорите никому, особенно Терри Галлахер!»), что ее семья, возможно, скоро покинет Тарбокс, потому что Бену предложили работу в Кливленде. Уитмены сидели за одним столом с Эпплсмитами, Герины привела на бал новую пару по фамилии Рейнхардт — гладколицых, жаждущих признания людей, которых Пайт едва удостоил взглядом. Глядя на гречанок, американок в третьем поколении, увлеченно пляшущих под восточные звуки бузуки он ждал, когда начнется американский танец, чтобы пригласить Би, Анджела устала от разгребания снега и не стремилась танцевать, Фокси одеревенела от стараний его не замечать. Одна Би, напоминавшая о своем присутствии звонким голосом, сулила покой. Он помнил ее, как тихий омут, в который можно погрузиться по пояс. Наконец, музыканты-подростки заиграли долгожданную американскую мелодию, и он обнял ее и повел в сторону, где их не подслушают.

— Пайт, — сказала она, — у тебя какие-то неприятности. Я чувствую, как ты напряжен.

— Может быть, это ты напряжена?

Но она была трезвой, в отличие от него, выпившего за обедом в «Тарбокс Инн» три мартини и сильно вспотевшего. Ему хотелось расплющить грудью ее груди и тем спасти свое сердце.

— Нет, ты, — пропела она, не обращая внимания на его нажим. — Куда подевалась твоя энергия? Ты даже стоишь по-другому. Помнишь, я тебе говорила, что ты пострадаешь от недобрых людей?

— Не знаю таких. Все вы, наоборот, слишком добры. В том же разговоре, который ты, к моему удивлению, так хорошо запомнила, ты спросила, не хочется ли мне…

— Помню-помню! Лучше скажи, разве тебе не нравилось со мной?

— Нравилось — не то слово. Я тебя люблю. В последний раз было чудесно. Ничего другого и не надо.

— Поэтому ты не звонишь?

— Я не мог. Ты права, в моей жизни сейчас завязался один ужасный узел. Если он развяжется, ты примешь меня обратно?

— Конечно. Всегда. Но это был ответ, данный на расстоянии. Он грустно прижал ее к себе, словно компресс, способный подействовать на тугой узел у него в груди, на слипшийся ком измен. Фрэнк Эпплби, танцевавший с молодой миссис Рейнхардт, встретившись с ним глазами, страдальчески улыбнулся. Потерянные души. Встреча в аду. Фрэнк был удачливее него, так как не имел беременной любовницы. Вот они, преимущества, даруемые Экзетером: изъяны не торчат наружу.

Би остановилась, выскользнула из его объятий, высмотрела что-то у него за плечом. Пайт обернулся и сразу струхнул: к ним подошла Фокси.

— Это несправедливо, Би. Ты монополизировала этого прекрасного кавалера. — Она не смотрела на Пайта, ее прикосновение к его руке было сухим и жестким. Начиная танец, она сказала резким тоном, пугая его своими бледными губами: — Твоя жена поручила мне передать тебе, что она хочет спать и собирается домой. Но ты можешь побыть со мной одну минуту.

Ее тело было сейчас угловатым, их танец стал бы шарканьем по принуждению. Вопреки обыкновению, она надушилась резкими духами и источала аромат перестоявших ирисов. Пайт понял, что от Би пахло лимоном; Би плыла в его объятиях легко, как привидение.

В стоматологическом кабинете Фредди Торна пахло средством для чистки ковров и леденцами; держа пухлую руку Нэнси, Пайт вспоминал, как сам боялся в детстве этого зубного запаха, как сводило спазмой живот, как хотелось наружу, на солнышко, как мечталось уснуть на предстоящие страшные полчаса. На обложках старых «Таймов» и «Ньюсуиков», предназначенных для успокоения клиентов, красовались Шарль де Голль и Марина Освальд, оба измученные. Курносая медсестра попыталась подбодрить испуганного ребенка улыбкой, и Пайт, готовый к столкновению с Фредди, тут же влюбился в эту девушку. Молоденькая, хрустящая, как сельдерей, который подсаливаешь, разнимая стебель на слои. Интересно, приходилось ли Фредди..? Нет, сомнительно. Все, что касалось Фредди, было для него сомнительным. Даже просто вспоминая его, он чувствовал какую-то сырую, безнадежную тяжесть.

Левая ладонь Пайта зудела от стыда. Он завидовал малышке Нэнси, боявшейся всего лишь физической боли. Он попытался прочесть что-нибудь из затрепанного журнала, дочь терлась рядом, но, что называется, против шерсти. Они были, как две кошки, высекающие одна о другую искры. Электричество страха. Пастор Педрик предлагал пастве представлять себе Господа, как электромагнитные волны. Ему не хватало этого старого болтуна. Надо будет снова заглянуть в церковь. Нэнси что-то прошептала, он не расслышал. Устав от ее невразумительности, он громко спросил:

— Что?!

— Тсс! — прошипела девочка и приложила пальчик к губам. Он смущал ее. Она испытывала доверие только к матери. Водить ее к врачам входило в обязанности Анджелы, но у той было собрание в детском саду, и Пайт принял вызов судьбы. «К кому еще идти на поклон?» Он боролся со своей нерешительностью и чувством отвращения; если бы не усталость, дилемма осталась бы неразрешимой. Это походило на бдения перед кабинетом директора школы, сурового лютеранина Орффа, старого ненавистника голландцев услужливых кальвинистов. «Я ужасно виноват, сэр. Я не знал…» — «Не знал, что тебя увидят?» Вечно его наказывали за съезжание по перилам.

— Он опять будет долбить мне зубы? — спросила Нэнси более отчетливо.

— Ты хочешь сказать, сверлить? Только если найдет дупло.

— Ты его видишь? — И она широко разинула рот — большой, отцовский рот.

— Я ничего не вижу, детка, но я не зубной врач. Даже если у тебя есть дырочки, то маленькие, потому что и зубки у тебя маленькие, и сама ты малютка.

Он пощекотал ее, но она не прореагировала — так была озабочена предстоящим испытанием.

— Вели ему не сверлить! — потребовала она.

— Понимаешь, такая у мистера Торна работа. Если запретить ему вылечить тебе зубки сейчас, дальше может стать хуже.

Он наклонился совсем близко к ней. Она впитала его отказ прийти ей на помощь, как промокашка кляксу. Своим отказом плакать она прибавила ему отваги. В зубоврачебный кабинет они вошли вместе.

Там, сидя в опрокинутом кресле цвета яйца малиновки, слушая, как булькает вода в, сосуде под ухом, и как доктор Торн шутит с ее отцом, Нэнси немного успокоилась и позволила ему осмотреть ей рот.

— Две, — заключил он и сделал пометки на муляже. — Не так плохо.