— Отлично выглядишь! — сказал он и похлопал ее по бедру. — После того телефонного разговора я испугался, что ты будешь сама не своя.

Она усмехнулась; ее нос и подбородок казались обструганными — так на нее подействовали предшествующие неприятности и ожидание предстоящих. На резиновой прокладке стекла выросла снежная рамка. На платформе перед складскими воротами возился с картонными коробками, выдыхая густой пар, одинокий парень в фартуке.

— Мы, женщины, умеем сохранять форму, — ответила она.

— Думаю, сомнений почти не осталось?

Она чуть заметно кивнула. Он вспомнил, как после танцев сажал в машину девушек. С тех пор минула вечность.

— Для меня — нет. Сегодня я поеду на новый тест — для окончательной уверенности. Только бы метель не помешала!

— Когда за рулем такой водитель, как ты, никакая метель не страшна. Словно застеснявшись своего смеха, он добавил: — Как странно! Мы имели девяностопроцентную гарантию — и все без толку.

— Ты сам сказал, что мы заигрались со своей удачей.

— Я очень жалею, что в тот раз ты даже не получила удовольствия.

— Я все очень четко помню: как мы перешли в спальню, как на кровать запрыгнул кот… Глупо, правда? Адюльтер — aif одни неприятности.

Он пожал плечами, не торопясь соглашаться.

— Почему же? Это способ пережить приключение, выбраться в мир, прозреть.

— Какое же знание мы приобрели, Пайт?

Он испугался звука своего имени: так она пыталась превратить эту встречу, спровоцированную отчаянием, в нормальное свидание.

— Что над Богом нельзя смеяться, — ответил он сурово.

— Я никогда не смеялась над Богом!

— Нет. Твой Бог здесь, у тебя между ног: бесформенный, робкий, ждущий прикосновения… Все в порядке, Фокс, я не жалуюсь. Просто ты слишком привлекательна. Я этого не ожидал и теперь отбрехиваюсь. Оказалось, что я тебя по-прежнему хочу. Не абсурд ли?

Она села удобнее, невольно прикоснулась к нему коленом и сразу убрала ногу.

— Тебе хотелось бы меня возненавидеть?

— Немного. Эти десять дней стали для меня адом. А ты выглядишь счастливой. Твой голос по телефону настраивал на другой лад.

— Это хуже всего: я действительно счастлива. Счастлива носить твоего ребенка. Все мое естество требует: рожай!

— Это невозможно. Невозможно!

— Конечно. Полностью с тобой согласна.

Но ее лицо сразу заострилось. Он чуть не застонал и наклонился к ней, боясь ее лица. Ее дыхание было горячим, а щека — холодной от слез; пальто-шинель не помешало бы ей к нему прижаться, но препятствием стало водительское кресло. Он откинулся. В ее искаженном лице читалось отпущение грехов, разрешение на искоренение всех следов их любви.

— Но как? — спросил он. — Швеция? Япония? Как это вообще делается?

Ее лицо казалось ему портретом на снежном фоне, в рамке из голых кленов.

— На беду, у нас нет нужных знакомств, — согласилась она. — Я слышала, что подпольные акушеры только и ждут клиенток, но не представляю, как с ними связаться.

— А Кен? У него есть знакомые-врачи.

— Кену я ничего не могу сказать.

— Ты уверена? Так было бы гораздо легче. Ты бы могла полететь в Японию. Что ему стоит прочесть там лекцию?

— Он не такой видный ученый.

— Я шучу.

— Знаю, Пайт. Я сделаю все, что возможно, кроме одного: поставить мужа в известность я не смогу. Он не смирится. Он слишком самодоволен. Меня тоже можно назвать такой. Однажды я подчинилась, но больше этого не повторится. Я не буду просить прощения: мы с тобой поступали правильно. Лучше рискнуть жизнью. Это только звучит высокопарно, а на самом деле вполне обыденно. Ты бы мог рассказать Анджеле, что спал со мной — ваш брак от этого не распался бы. А наш брак устроен иначе. Мы не так близки. У нас четкая договоренность, не позволяющая совершать таких крупных ошибок. Для Кена это стало бы потрясением. Ч понятно выражаюсь?

Он понял, что она не будет откровенна с мужем, как не захотела несколько месяцев назад устанавливать запирающиеся шкафы. Она — клиент, диктующий ему свои прихоти.

— Почему в таком случае не сказать ему, что ребенок его, и не родить еще одного маленького Уитмена? Возможно, он получится рыжим, но в тебе вполне может сидеть ген рыжей окраски. Сначала она прикусила кончик языка (женщины, не умеющие удерживать язык во рту, самые сексуальные), потом ответила, аккуратно произнося слова:

— Предположим, я так и сделаю. Но ты представь: ребенок растет день ото дня, и я замечаю, что он становится все меньше похож на Кена и все больше на Пайта Хейнема, начинает перепрыгивать через перила и сколачивать деревяшки. Это же будет не жизнь, а преисподняя! Лучше уж прямиком в ад.

— Бедненькая Фокси. — Он наклонился и чмокнул ее в нос. Ее красные руки неподвижно лежали поверх пальто. Он не исключал, что она ежится.

Темно-бардовый «меркурий»-купе, совсем как у Джанет Эпплби, медленно проехал через стоянку. Водитель был им незнаком — пожилой небритый мужчина в клетчатой охотничьей кепке. Он посмотрел на них глазами енота и уехал. У обоих прервалось дыхание. Потайное местечко было осквернено. Парень в фартуке ушел с платформы вместе с коробками.

— Лучше разъедемся, Пайт, — сказала она. — Иначе нас найдут замерзшими друг у друга в объятиях.

Дома, защищенный от метели звуками из кухни и криками разыгравшихся дочерей, Пайт попытался подойти к ситуации без лишнего трагизма, чтобы она не предстала катастрофой, родственной смерти. Беременность — это жизнь. Природа придумала соблазн секса, чтобы род человеческий не угас. Ошибки сходят с рук. Взять хоть незаконнорожденных детей великих людей: президента Кливленда, Карла Великого. Шутки-прибаутки, пиво рекой, лорд Норфолк приветствует своего внебрачного ребенка. Еще одна душа до кучи, плюс к наличным трем миллиардам. Так или иначе, она переедет в Беркли или Лос-Аламос, и он никогда не увидит своего ребенка. Пайт Хейнема, прародитель новой нации. За твое здоровье! Он тянул двойной мартини и пытался справиться с охватившим его ужасом. Кен… Ужас был связан с физиономией Кена, со странным доверием, которое у него вызывала эта безликость, с праведностью мести, которая наверняка на него обрушится. Испытывая тошноту, он был вынужден сказать себе, что живет в мире мужских стандартов, где справедливость устанавливают только мужчины, а он, подобно младенцу, обложенному для предотвращения падения подушками, задремал в окружении одних женщин. Пренебрежительный тон Фокси, высказывающейся о Кене, вызывал у него протест. Попытка навязать Кену чужого ребенка стала бы непростительным оскорблением; соответственно, мести не будет конца. Отцовство — самое уязвимое место мужчины, в обращении с коим требуется особая осторожность. Его отец вручную высаживал герань, за ним тянулась теплица — царство прямых линий. Пайт предпочитал в детстве теплые помещения в конце теплиц, где вязала ленточки его мать. Отцовская молчаливость казалась наказом, который он не хотел выполнять. Прямой человек, с мешавшими говорить вставными челюстями. Боже, если все взвесить, как рад он был их уходу!

Все относительно. В детстве, испытывая неприятности, он представлял себе еще более неприятное событие. Лучше не попасть в футбольную команду, чем заболеть полиомиелитом. Лучше не получить приглашение на вечеринку к Аннабелле Войт, чем случайно засветить Юпу в глаз и сделать его на всю жизнь кривым. Лучше тесный чулан, чем смерть. Лучше ли? Он очутился в темноте, граничащей со смертью. Он оставил в манящем чреве Фокси свое семя, которое вырастет в человека с его лицом, и, желая это предотвратить, был готов уменьшиться до размера песчинки, заползти в ее эластичный коридор и нанести там смертельный удар. Боже сохрани! Вернее, помоги, Господи! Бог, сеющий смерть направо и налево, не щадящий ни водорослей, ни китов, способен совершить еще одно маленькое убийство. Все в Твоей власти!

Подобие вежливости на лице Кена. Бледность, вызванная честолюбием и сидячим трудом. У Пайта заныл желудок. Пуля. Сонная расстрельная команда. Мир ужаса, где из непроницаемой тьмы выпрыгивает жизнь. Деяния Господни. Глина, сдобренная слюной. Нежная промежность Фокси, ее глаза как пара колокольчиков на дереве, звенящих при малейшем ветерке. Но как же она страдает! За личиной женщины живет зверь, мужчина, подобный ему, то есть взрослый ребенок с кучей суждений, догадок, надежд, корчащийся от зуда. Какой это ужас — растущее у тебя внутри, как гриб, чужое тело! От сочувствия у него зачесалась мошонка. Бедная Фокси. Нет, Господи, разберись, убери! Освободи меня.