«Загадки:
1. Что это: пять футов девять дюймов, принадлежит к епископальной церкви, вот-вот взорвется?
2. Что меньше товарного вагона, но больше человечества?
3. Пять футов, ловкие руки, рыжие волосы, большие ноги, иностранное происхождение?
4. Совсем маленький, а удовлетворяет?
1. Фокси Уитмен.
2. Кровать.
3. Рыжий кенгуру, занятый вышиванием. Ха!
4. Правильно. Где ты, любимый? (Отгадки поставить вверх ногами.)»
Со временем ее записки становились короче и игривее; осенью он виделся с ней все реже. Работы в ее доме были завершены, Галлахер заключил новый лакомый контракт — расширение местного ресторана с отделкой в старинном стиле. Пайту приходилось целыми днями состаривать фабричную древесину и мастерить финтифлюшки под семнадцатый век. Хозяева «Тарбокс Инн», два деловитых брата-грека, хотели открыть новое крыло к ноябрю. Приходилось часто ездить в Матер за старым кирпичом, в Броктон за сваренными вручную железными деталями, в Плимут — изучать деревянные конструкции колониальных времен по описаниям, совершенно не переводимым на современный язык. Напрасно Пайт бился, пытаясь найти современные аналоги старых правил, густо замешанных на пуританской этике. Фальшивая старина предвещала архитектурную мумификацию, ожидающую любимый городок, чья красота была как раз следствием заброшенности. Он сходил с ума, скучая по Фокси, и дошел до того, что угадывал ее силуэт на улицах других городов, даже в загаженных проездах, ведущих на строительные склады. Каждая машина той же марки и цвета, что у Фокси, приводила к остановке сердца, любая светлая головка в чужом окне дарила надежду. Иногда им все же удавалось встречаться — то в каком-нибудь из баров Матера, под неоновой рекламой пива, то в лесном заповеднике к западу от Лейстауна, где ей облепляли руки огромные комары, стоило парочке остановиться, чтобы обняться, то на диком пляже к северу от Даксбери, где о берег бились огромные волны, а высокие дюны были усеяны ржавыми консервными банками, битым бутылочным стеклом и рваными трусами. За пределами родного городка опасность разоблачения казалась даже больше, потому что здесь царила полная непредсказуемость; к тому же по мере приближения даты родов Фокси все больше боялась уезжать далеко. Вне Тарбокса они чувствовали себя грешной парочкой, прячущейся от чужих глаз. Живот Фокси выглядел здесь невозможным абсурдом. Не то, что в ее продуваемом ветерком доме, где они превращались в прекрасных нагих любовников, в певучие сосуды страсти. Главной их мечтой было провести вместе ночь.
«Пайт, Кен будет со вторника по четверг на конференции в Нью-Йорке, в Колумбийском университете. Может быть, ты освободишься и приедешь ко мне, или мне поехать в Кембридж, к моим друзьям, Неду и Гретхен? Кен предпочитает последнее, потому что не хочет оставлять мет одну, но я могу с ним поспорить, если есть, ради чего. Есть ли? Мне больно, мне нужно слушать твои восхваления. Что есть мой живот — уродство или новая форма красоты?»
Он не сумел освободиться. Работы в ресторане вошли в финальную стадию, и ему, Адамсу и Камо приходилось пропадать там по десять часов в день. Теперь, когда опали листья, дорога вдоль побережья стала опасной. Он стеснялся проезжать мимо дома Торнов на холме, к тому же осенью дом Уитменов просматривался от Литтл-Смитов. Возможности видеться с ней вечерами теперь тоже не было: Анджела, увлекшись психиатрией, стала водить дружбу с Эпплби и Фредди Торном, а где Фредди, там и его жена. Когда в разговоре был упомянут предстоящий отъезд Кена Уитмена, Джорджина перевела на Пайта выразительный взгляд. Пайт предложил Фокси поехать в Кембридж, чтобы притушить сплетни и избавить его от соблазна выкинуть что-нибудь отчаянное и все бесповоротно испортить.
«Проклятье! Моя мать решила приехать, чтобы помочь мне в „решающий момент“. С понедельника она будет у нас. Встретимся завтра у церкви».
Пронзительные октябрьские дни наполнились ее отсутствием. По вечерам, когда не намечалось вечеринок, они с Анджелой сидели дома, в удушающей атмосфере его вожделения.
— Хватит вздыхать.
Пайт удивленно высовывался из-за номера «Лайф» (протестующие монахи в темно-оранжевых одеяниях на обложке).
— Разве я вздыхаю?
— Значит, это ты так дышишь.
— Прости. Попытаюсь не дышать.
— Что тебя гложет? «Тарбокс Инн»?
— Ничего. Просто как-то неспокойно. Что там в холодильнике?
— Ты уже туда заглядывал. Смотри, разжиреешь! Почему бы тебе не выйти посмотреть на звезды? Не могу выносить эти твои вздохи.
— А ты со мной выйдешь?
— Через минуту. — Она увлеклась книгой, новым Селенджером с очень длинным названием в горчичной обложке, одинаковой спереди и сзади. — Сейчас произойдет самое главное…
Некогда, много лет назад, еще во время ухаживания, она, сидя с ним на скале в Нанс-Бей, удивила его своим знанием звезд, почерпнутым от дяди-астронома. Прижавшись щекой к его щеке, чтобы он мог следовать за ее пальцем, она учила его этой премудрости. Сперва найти яркие звезды. Потом обшаривать взглядом небо между ними. Представить себе прямые линии. Одеяло намокло от росы. Свет из отцовского окна падал на траву, но умирал в кустах, подстриженных под плоские столы. Обдавая его теплым дыханием, она рассказывала небесные легенды.
Оставив ее под торшером, он вышел в темный двор, напоминающий зелеными прожилками черный мрамор. Уши наполнил высокий стрекот цикад. Ясная, холодная ночь, каскад звезд над головой: Вега, королева летних небес, больше не царила в зените, уступив место бледному Денебу и тусклому созвездию в форме домика — Цефею. В созвездии Андромеды Пайт попытался найти слабый отблеск — по словам Анджелы, это была другая галактика, расположенная на расстоянии двух миллионов световых лет. Свет ее впитает его взгляд, не заметит его смерти, унесется дальше по непоколебимой прямой.
Он почувствовал головокружение. Среди этой мерцающей бесконечности он чувствовал себя бездонной дырой. Пришлось упереться взглядом в землю. Листья на сломанной ветке сирени у окна, мертвой, не успевшей облететь перед смертью. Он представил себе Фокси — легкий туман, память о сладостных подмышках, сухие, потом влажные губы, пушистую поясницу, которую он массировал, чтобы унять боль ее материнства, приподнявшиеся коралловые соски под его ногтями, вспыхнувший взгляд. Бесформенность и беззащитность, готовность вобрать его грустное семя.
«Я тебя мучаю?»
«Нет. Не останавливайся».
«Я кончу».
«Давай. Я все равно не смогу. Давай, Пайт!»
«Правда? Ты хочешь?»
Она молча кивала, еще сильнее распаляла его кончиком языка, рукой.
«Я больше не могу. Хочу в рот!»
Удивительное совпадение желаний.
Листья на сломанной ветке сирени у окна, мертвой, не успевшей облететь перед смертью, застыли у окна. За стеклом сидела Анджела, спокойно переворачивающая страницы. Над квадратным двором мерцал немилосердный купол. Отдай мне ту, которую Ты похитил!
В ту ночь Пайт быстро уснул, но под утро проснулся обиженный, не сумев увидеть сон. Рядом сладко спала Анджела. Он положил ее ладонь на свой член, но ладонь соскользнула. Пришлось работать самому. Но облегчения это не принесло. Он помнил, как мог в детстве снова провалиться в забытье — хватало прикосновения теплого одеяла, мохнатой игрушки, шума дождя, голосов снизу. Теперь, на изломе жизненной дуги, та, первая тьма отступила, а вторая, ожидающая впереди, еще не выглядела манящей. В голове замелькали непрошеные лица — незнакомые, злобные. Подробные чертежи непостроенных зданий легли на поверхность пытающегося убаюкать себя сознания. Сердцебиение не давало забыться. Его так и подмывало разбудить Анджелу, признаться ей в своем несчастье, покаяться в блуде. В горе щипало, как перед рвотой. Устав крутиться, он сполз вниз и снова вывалился во двор.
